— Извините, сударь. Просто, — я глубоко вдохнула, — на ней ведь синяя юбка. Я подумала, что вам понадобится синяя краска. Вы же не оставите ее черной?
— Когда я буду готов, я попрошу.
Я кивнула и продолжала протирать львиные головы на стуле. У меня щемило душу. Мне не хотелось, чтобы он на меня сердился.
Он открыл среднее окно, впустив в комнату холодный воздух.
— Поди сюда, Грета.
Я положила тряпку на подоконник и подошла к нему.
— Посмотри за окно.
Я посмотрела. День был ветреный, по небу неслись облака и скрывались за шпилем Новой церкви.
— Какого цвета облака?
— Как какого? Белого.
Он слегка приподнял брови:
— Ты уверена?
Я еще раз поглядела на облака:
— И серого. Может быть, пойдет снег.
— Ну-ну, Грета. Попробуй еще раз. Вспомни свои овощи.
— Овощи, сударь?
Он нетерпеливо дернул головой. Я опять его раздражала. Мне свело скулы.
— Вспомни, как ты отделяла разные оттенки белого. Репа и лук — они одного цвета?
Вдруг я поняла:
— Нет. Репа зеленоватая, а лук желтоватый.
— Вот именно. Так какие же оттенки ты видишь в облаках?
— Там есть немного синевы, — сказала я, вглядевшись в облака. — Да, и немного желтизны, и прозелень!
Я пришла в такое возбуждение, что показала рукой, где проглядывает прозелень. Всю свою жизнь я глядела на облака, но сейчас мне показалось, что я вижу их в первый раз.
Он улыбнулся:
— Если присмотреться, чисто белого цвета в облаках мало, однако люди говорят, что они белые. Теперь ты понимаешь, почему мне пока не нужна синяя краска?
— Да, сударь.
На самом деле я не понимала, но мне не хотелось в этом признаваться. Мне казалось, что я почти поняла.
И когда он начал класть мазки поверх «неправильных» цветов, я поняла, что он имел в виду. Он добавил голубой краски к юбке, и она стала синяя с проблесками черного — более густыми в тени и светлее у окна. К стене он добавил желтой охры, через которую кое-где просвечивал серый цвет. Стена посветлела, но не стала белой. А я обнаружила, что, когда на стену падает свет, она становится не белой, а смесью многих цветов.
Самое трудное было изобразить кувшин и поднос: в них были и желтые, и коричневые, и зеленые, и голубые оттенки. Они отражали узор на скатерти, жилетку на девушке, синюю ткань, брошенную поверх стула, — в них было все, что угодно, кроме настоящего серебристого цвета. Тем не менее это были те самые кувшин и поднос.
После этого я стала внимательно вглядываться в цвета окружающих предметов.
Когда он попросил меня помочь ему изготовлять краски, мне стало гораздо труднее скрывать это от остальных. Однажды утром он привел меня в чердачную комнату, в которую вела лестница из кладовки, прилегающей к мастерской. Я там никогда раньше не была. Это было небольшое помещение с крышей, спускавшейся под крутым углом. Свет в нее проникал через окошко, из которого была видна Новая церковь. В комнатушке почти не было мебели, кроме маленького комода и каменного стола с углублением, в котором лежал камень, похожий на яйцо с отрезанным кончиком. Я видела такой же стол на отцовской фабрике изразцов. На столе стояли еще миски и мелкие тарелки, а у маленького камина лежали щипцы.
— Я хочу, чтобы ты выучилась растирать мне краски, Грета, — сказал он. Он выдвинул ящик комода и достал оттуда черную палочку длиной в мой мизинец. — Это — обожженная слоновая кость, — объяснил он. — Из нее делают черную краску.
Он положил палочку в миску и добавил кусочек какого-то пахучего смолистого вещества. Потом взял в руки камень, который он назвал «толкушкой», показал, как ее надо держать и как, наклонившись над столом, давить на нее всем телом, чтобы измельчить кость.