В жизни нужно что-то сделать, чтобы она не осталась пустой. Нужно все преодолеть и чего-то добиться. И чтобы другие это заметили. Я не хочу прожить заурядную жизнь!
— Что же ты тогда смеялся надо мной, когда я говорил о поэзии и самоубийстве?
— Смеялся. Но ты неправильно меня понял. Разве можно придавать такое значение стихам? Я…
— Выходит, нельзя? — переспросил Мухиттин.
Омер открыл краник самовара.
— Выходит, так! Во всяком случае, по моему мнению…
— Хорошо. Тогда интересно узнать, чем же ты намерен заняться? — спросил Мухиттин и снова начал барабанить пальцами по подлокотнику.
— Я поеду в Сивас, буду зарабатывать деньги! — Омер почти кричал. — Деньги! И с этими деньгами я добьюсь всего! Все будет моим!.. — Он вдруг замолчал, словно испугался сам себя. — Вот вы на меня смотрите с насмешкой. Думаете, я чересчур разгорячился? Или… Впрочем, да, я разгорячился.
Омер поставил чашку с чаем на трехногий столик, так и не донеся ее до губ, и сделал несколько резких движений рукой, точно помогая себе таким образом подобрать нужные слова. Заметив это, улыбнулся:
— Что-то нервный я стал в последнее время — потому что боюсь, что меня здесь засосет в трясину сонной, тихой семейной жизни. Ты, Рефик, не принимай это, пожалуйста, на свой счет. Но я не хочу, ничего не сделав, обрядиться в тапочки и утонуть в заурядности! — Сказав это, он краем глаза взглянул на ноги Рефика, и облегченно вздохнул, увидев, что тот в ботинках. — А я хочу очень многое сделать! Я хочу жить богатой и полной жизнью. Жить богатой жизнью — и стать в буквальном смысле богатым, чтобы все в этой жизни было моим! — И он забормотал, словно повторяя затверженное наизусть: — Женщины, деньги, всеобщее восхищение…
Вспомнив про чай, взял чашку и вернулся на свое место.
— Хорошо, но почему же ты так принижаешь поэзию?
— Потому что поэзия — занятие для безропотных. Что ты сокрушишь стихами, чем с их помощью овладеешь? Будешь терпеливо ждать… Ха! Старая сказка. Жди и дождешься! Я теперь в это не верю. Не верь тем, кто говорит, что нужно быть терпеливым! Что до меня, то я верю только в себя самого.
— Это все идеи не новые… — протянул Мухиттин.
— Да, ты, наверное, вычитал их в книгах. Я, может быть, и не прочел так много, как ты, но я это знаю. Если бы я, как ты, прочитал бы об этом в какой-нибудь книге, тоже сказал бы: идеи, мол. Но для меня это не идеи, а жизнь. Это для меня — всё.
— Кажется, я тебя понял. Но не согласен с тобой. Кто знает, куда заведет тебя твое необузданное честолюбие…
— Об этом я не думал. Но хочу жить так, как сказал. Рефик, почему мы пьем этот чай, когда могли бы пить вино?
— Да, нервным ты стал и беспокойным, еще хуже меня, — проговорил Мухиттин. — Но эта одержимость тебя рано или поздно изнурит и погубит.
— Если хочешь, я принесу ликер, — сказал Рефик.
— Нет, не надо. Погубит, говоришь? — Омер встал и начал медленно расхаживать по комнате.
— Да, — сказал Мухиттин, взглянул на расхаживающего Омера и прибавил: — Хотя не знаю.
Весь вид Омера, казалось, говорил: «Посмотрите, какой я красивый и умный! Такого разве может что-нибудь погубить?»
Наступило молчание. Мухиттин встал и налил себе еще чая. Омер стал расспрашивать Рефика об открывшихся в последнее время книжных магазинах, тот что-то ему отвечал. В разговор вмешался и Мухиттин: рассказал об одном поэте по имени Джахит Сыткы. Он с ним познакомился в каком-то мейхане, не то в Галатасарае, не то в Бешикташе.