— Цветы ваши хорошо прижились, ханым-эфенди, — говорила соседка, имея в виду цветы, росшие в горшочках на подоконнике.
— Прижились-то прижились, но не зацвели! — отвечала мама. Потом она заметила, что в кухню вошел Мухиттин, и оторвалась от окна. Внимательно осмотрела сына и, судя по выражению лица, осталась довольна его внешним видом.
— Уже уходишь, значит. Ну ладно, счастливо тебе повеселиться! — Голос у нее тоже был довольный. Ей явно нравилось думать, что сын идет туда, где ему будет весело и хорошо, а вокруг будут счастливые люди. Она очень любила представлять себе чужое счастье.
Зайдя на рынок, Мухиттин почувствовал себя спокойным и беззаботным. Кивая знакомым, думал: «Интересно, будут ли там подавать спиртное? А какое, интересно, будет выражение лица у Омера, когда ему наденут кольцо на палец? Надо за этим проследить. Непременно сяду так, чтобы хорошо видеть лицо нашего завоевателя!» Он шел, здоровался со знакомыми, думал, что со вкусом одет, и читал в уважительных взглядах встречных: «Вот идет молодой, умный, со вкусом одетый инженер!» Навстречу попалось несколько стариков, которые были знакомы с покойным Хайдар-беем и любили Мухиттина просто потому что помнили его маленьким мальчиком. Встретились и те курсанты военного училища, восхищавшиеся его интеллектом. А вот и старинный знакомец — пожилой парикмахер.
Парикмахер, изо дня в день выслушивающий рассказы своих клиентов, был прекрасно осведомлен обо всех подробностях жизни молодого инженера. Увидев Мухиттина, он ласково улыбнулся:
— Бриться будем?
Вытаскивая из своего сундука чистый фартук, парикмахер поинтересовался, как здоровье матушки.
Мухиттин вспоминал, как ходил сюда в детстве. Чтобы голова маленького клиента оказалась на уровне зеркала, парикмахер клал на подлокотники кресла доску, а чтобы он своими ботинками не запачкал сиденье, стелил на него газету. В первые несколько раз Мухиттин боялся и плакал, а парикмахер говорил ему: «Тише, тише! Сыну военного плакать не пристало!» Потом мама уже оставляла Мухиттина у парикмахера одного, а сама, путаясь в просторном чаршафе, убегала за покупками. Еще он помнил, как однажды пришел сюда с отцом. Было видно, что парикмахер уважает мюлазыма Хайдар-бея. Уважал он и инженера Мухиттин-бея. Почтительно намыливая ему лицо, расспрашивал о работе и, кажется, совсем забыл, что знал этого господина маленьким мальчиком, плакавшим в парикмахерской.
«Здесь я чувствую себя ребенком», — подумал Мухиттин, пряча руки под белоснежный фартук и отдаваясь на волю парикмахера. Кресло стояло перед большим окном, похожим на витрину, и парикмахер, обмениваясь, по обыкновению, с Мухиттином последними новостями и сплетнями, словно бы выставлял своего клиента на обозрение всему рынку. Проходящие мимо люди краем глаза на них поглядывали. Мухиттин, бывая на рынке, тоже все время бросал взгляд на окно парикмахерской и говорил себе что-нибудь вроде: «Ага, вот бреется писарь Хюсаметтин-бей!» А сейчас проходящие мимо посетители рынка, должно быть, думали: «Ага, вот бреется инженер Мухиттин!»
«Да, инженер, инженер Мухиттин! Вот я кто такой!» Инженер, но не очень красивый: низкий рост, очки, неприветливое лицо. Он мог вызывать у людей страх или восхищение, но не любовь. Мухиттин рассматривал в зеркале свои очки, которые любил сравнивать с донышками разбитых бутылок, думал, что это хорошо — быть самим собой, непохожим на других, и время от времени отвечал на вопросы парикмахера. «Вот я кто такой. Инженер. Весной 1937 года сижу здесь, в этой точке планеты Земля, в Стамбуле, в Бешикташе, в кресле парикмахера, укрытый белым фартуком, тихий, послушный и неподвижный, как все, кто сидел здесь до меня и будет сидеть после… Я. Мухиттин, инженер. Мечтающий стать хорошим поэтом, но испытывающий недостаток воли и работоспособности, умный и холостой, собирающийся весенним днем пойти на помолвку друга, потерявший всякое терпение из-за того, что его книгу никак не издадут, с беспокойством думающий о будущем Мухиттин Нишанджи…» Он вдруг отвел глаза от зеркала.