Аристарх притащил со своего чердака театральный реквизит выцветший длинный плащ с капюшоном, облачился в него и занял соседнее с Серафимой кресло.
Та наблюдала за маскарадом с ехидной улыбкой.
Откуда вещички?
От бывшего постояльца, актера, пропил все, кроме плаща отца Гамлета. Главная его роль. Что смеешься? Именно так принято вызывать духа, объяснил домовой свое преображение
Иначе не придёт?
Домовой мотнул головой. Нет.
Оставшись в халате, Серафима распахнула мансардное окно настежь, чтобы скрипичная музыка из ресторана стала лучше слышна.
А скрипач не спугнет покойника? А то хочешь, я ему струны оборву, незлобиво проворчал капюшон.
Сиди уже! Все в порядке. Рыдание скрипки лучший проводник в юдоль страданий.
Старушка устроилась в своём любимом кресле, положила часы на маленький столик перед собой, опустила третье веко.
Из-под капюшона послышалось кошачье шипение.
Тише, аспид.
Я тоже настраиваюсь, домовой вывозился немного в кресле, пошипел и затих.
Серафима глубоко вдохнула пропитанный дождём воздух и остановила дыхание. Ее примеру последовал Аристарх.
Вездесущий, переливающийся радужными всполохами эфир наполнил комнату от пола до потолка, впитался в кожу, пробежался по венам, артериям, крошечным капиллярам, сознание Серафимы и Аристарха растворилось в бескрайнем сверкающем море живой вселенной.
Старушка взяла часы в руки.
Христиан Цубригген, часть тебя остается в твердом мире, явись для беседы.
Слова внесли колебания в эфирное море, волны разбежались во все стороны, интерферировались, мгновенно достигли самых дальних краев иного мира и вернулись ни с чем.
Терпение! сказала Фима заелозившему в кресле Аристарху, с первого раза они не приходят, одни боятся, другие капризничают, цену набивают, всякое.
В мансардном окошке набухала пузырем тьма, она тоже ждала гостя, который запаздывал.
Я его сейчас прикормлю, сказала Серафима и вмиг заострившимся ноготком порезала безымянный палец и выдавила несколько капель крови на распустившуюся на циферблате розу.
Гравировка шевельнула лепестками, впитала кровь, часы слегка завибрировали в руке Серафимы, ожили.
Ого, прошептал изумлённый Аристарх, они не прочь покушать.
Но тут же осекся, испугался горящего взгляда Серафимы. Не мешай!
Христиан Цубригген! Я приказываю тебе, явись!
В самом темном углу гостиной, куда и в солнечную погоду не проникал луч света, где обычно толпились потерянные души, эфир окрасился болотной зеленью, и в воздухе повис невыносимый смрад разлагающейся в трясине плоти. Аристарх нечаянно вдохнул и тут же натянул капюшон до подбородка, зажал нос.
Не вдыхай, Фимушка, сдохнешь!
Из темного сгустка отпочковалась рука и нога, показалась голова в шляпе котелке, невысокий человек схватил себя за грудки и вытянул из эфирного субстрата, словно гуттаперчевую игрушку из бочки со смолой. Облако тут же растаяло, а с ним рассеялись и болотные миазмы.
Мое полное имя Ганс-Христиан Цубригген! Чего изволите починить, господа, часы, барометр, музыкальную шкатулку, камеру обскура или граммофон?
Человечек в серо-зеленом военном мундире, в галифе, заправленных в высокие кавалерийские сапоги, скинул с головы дурацкий котелок, вытянулся в струнку и приветственно щелкнул каблуками. Был он приятен лицом, глаза имел голубые, пронзительные, уши маленькие, нос аккуратный, курносый. Конопушки на щеках, вздернутый кончик носа, золотистый кудрявый чуб и изящное телосложение делали его похожим на Розу, но их родственная связь была сомнительна.
Это на первый взгляд наш Христиан выглядит весельчаком и балагуром, сказала Серафима, обращаясь к Аристарху, но внешность его обманчива. Герр Цубригген воспитывался в протестантской семье, придерживался строгих правил, а последние годы жизни жил аскетом. Он снискал славу одного из лучших часовых мастеров кантона, имел собственную лавку на окраине городка Сент Имье, круг постоянных клиентов и заказчиков, и если бы не встреча с тайными агентами французской жандармерии, Ганс-Христиан прожил бы долгую, но несчастливую жизнь. Будучи справедливым и человеколюбивым от природы, он примкнул к анархистам, с той поры в нем боролись две страсти роковая любовь и желание спасти человечество. Поэтому на его правой руке потрепанная перевязь с буквой «А» на фоне круга.
То ли сказочник, то ли анархист, буркнул Аристарх, то ли военный, то ли штатский? Ты кто такой будешь, любезный Ганс-Христиан?
Риттмейстер швейцарской гвардии в запасе, служил наемником в Римской республике, в мирное время мастерил сложные механизмы, состоял в гильдии часовщиков Юра, был лучшим мастером Часовой долины, а котелок этот достался от фараона, что выследил меня в 1877 году, избил до полусмерти и бросил подыхать в болоте недалеко от местечка Сен Блез. За отсутствием форменной фуражки ношу на голове это недоразумение. А за что спросите, убили меня? Потому что мы, юрские часовщики на годовщину дня Парижской коммуны с красным знаменем по городу шли. Потому что анархия мать порядка! Потому что не будет насилия человека человеком!
Митинговать не надо, мил человек, мы тебя за другим позвали, оборвала его идейный порыв Серафима. Возьми стул и располагайся. Ответишь честно на пару вопросов, получишь помощь, про болото свое забудешь. Надоело, поди, жаб да тритонов кормить?
Истинный крест, матушка, невмоготу уже, ответил часовщик, присаживаясь напротив, спрашивайте, как на духу ответствую.
Что не так с твоими часами, Ганс-Христиан?
Замерзшая Роза. Рассказ Ганса-Христиана
«Она была похожа на бутон пробуждающейся розы, сорта Комтесс де Прованс, кремово-розовый, с нежными коралловыми прожилками, идущими от сердца к кончикам лепестков. Она стояла у лавочки с деревянными часами, что привозят к нам ремесленники из Шварцвальда (знаете, такие грубые поделки из мореного дуба с кукушками и гирьками в виде еловых шишек) и дула на озябшие пальчики. Конец ноября 1849 года выдался студеным и по-зимнему снежным. Нойшотельское озеро замерзло впервые за несколько лет. И хотя незнакомка одета была по погоде, в шерстяное, украшенное мехом куницы пальто, на голове капор, а на ножках теплые войлочные сапожки, она все равно дрожала от холода, потому что забыла дома рукавички.
Я осмелился спросить ее имя.
Роза Мария Морель, пролепетало небесное создание.
Сердце мое дрогнуло.
Не дочь ли вы месье Флориана Мореля?
Этот достойный господин был моим заказчиком, партнёром и благодетелем.
Все так, месье Флориан мой отец, ответила она и попросила представиться.
Я, подавив сердечное волнение, назвал свое имя и осмелился предложить ей рукавицы из собачьей шерсти, вязанные моей покойной матушкой. Бедняжка приняла их с благодарностью.
В тот день она искала часы в подарок кузине. Скоро Адвент и народу на рыночной площади будет не протолкнуться, поэтому она пришла заранее.
Я влюбился в Розу Марию с первого взгляда, лет мне было уже более тридцати, но я вел себя как неразумный и недальновидный мальчишка.
Дом Флориана Мореля стоял в самом центре Нойшотеля, недалеко от замка короля Рудольфа и коллегиальной церкви, имел три этажа и был удивительного желтого цвета, похожего на ломоть зрелого сливочного масла. Таких «масляных» домов было несколько в городе, их возводили из местного, удобного в обработке известняка для зажиточных буржуа купцов, банкиров, домовладельцев.
Жил я тогда на окраине деревушки Сент Имье, в двух часах езды от города, имел небольшую семейную мастерскую и грандиозные планы на будущее. Родители мои умерли один за другим, пока я служил наемником в Италии. Отец, тоже часовых дел мастер, оставил в наследство своих клиентов и хорошую репутацию. Доход мастерская приносила небольшой, но спрос на часы и барометры был постоянный.