Не помню, ответил я. Вроде да.
Не ври.
Как хула? спросил я, чтобы не ссориться.
Хула отлично. Я выступаю с группой. На прошлых выходных мы танцевали в Ала Моана, на этой неделе будем в Хилтоне. Нам вроде бы даже заплатят, но деньги придется отдать халау.
То есть ты в основном танцуешь для хоуле, сказал я. И тебе это нравится?
Ой, да пошел ты, Дин, ответила она. Не строй из себя дикаря. Сам-то ты от холода превратился в хоуле, что ли?
Нет, соврал я.
А домашку за тебя наверняка делают восторженные первокурсницы с бритым лобком.
Я рассмеялся.
Да ладно тебе, я пошутил про хулу для хоуле, сказал я, хотя она была права, и я был прав, и мы оба это знали. Забавно, если вдуматься, как мы оба раскусили друг друга и оба из-за этого друг на друга разозлились.
Все и всегда так говорят: да ладно, это же просто шутка, ответила Кауи, а на самом деле это никакие не шутки.
Полегче, убийца, сказал я, хотя понимал, что ей движет. Понимал этот голод, эту злость.
Я думаю, даже то, что мы поговорили о Ноа, пусть немного, уже что-то значило. Это нас объединяло, только нас двоих, понимаете? Вообще-то Кауи меня недолюбливала, и я ее не виню. Позже, когда у меня в Спокане все испортилось, а она уехала из дома в Сан-Диего, в колледж, тогда она любила меня еще меньше прежнего. Но вот мы болтали по телефону, хвастались друг перед другом, подбадривали друг друга, потому что кроме нас двоих никто этого не сделает. И я видел то, что хотя я первый вышел в море на каноэ, чтобы пробиться к лучшему будущему для нашей семьи, Кауи и Ноа следуют сразу за мной.
* * *
В тот первый год, да, я начал поднимать голову и тусить с остальными ребятами на площадке, но по-прежнему оставался запасным Роуна, основного атакующего защитника, именно на него все надеялись, когда игра обострялась. К началу сезона второго курса я делал все возможное, чтобы не быть у него на подсосе, выкладывался в качалке, бегал по лестнице, прыгал на ящик, всегда, а не только на тренировке носил утяжелители и стер щиколотки до мозолей. Жил так, что засыпал и просыпался на площадке или в качалке, занимался до слюней и кровавого пота на тренажерах, скрип подошв по блестящему полу, я с мячом поднимаюсь, как волна, и опускаюсь. Но никто, ни команда, ни тренер, никто еще не знал, какой я.
А потом был тот день, у нас была домашняя игра, и они назвали его гавайским вечером, раздали болельщикам на трибунах пластмассовые леи[73], продавали с лотков пунш с ромом и ананасами и паршивую свинину калуа[74]. Когда мы вышли на разминку, я увидел, что некоторые болельщики на трибунах явно знали обо всем заранее и нарядились в дешевые синтетические гавайские рубашки из интернет-магазинов, соломенные шляпы, а в руках у них были эти идиотские коктейли, и мне захотелось дать по шее каждому хоуле, кто попался мне на глаза.
Я помню все это, словно играю прямо сейчас, словно то, что случилось, случилось отчасти в моем теле и происходит снова каждый раз, как я вспоминаю об этом. В тот вечер мы играли с Дьюком[75], важная игра в начале сезона, когда мы хотели показать, на что способны, но к большому перерыву отставали уже на двенадцать очков и сливали.
Когда мы стояли в коридоре перед тем, как выйти на разминку перед второй половиной, со мной что-то случилось. Может, потому что в колонках играла песня Иза[76], может, потому что перед глазами мелькали гавайские рубахи, а может, из-за доносившегося с лотков запаха паршивой калуа и поке[77] я почуствовал во рту вкус настоящей домашней еды, может, от настоящих гавайцев на трибунах исходило что-то такое их в Спокане оказалось больше чем я думал, или что-то происходило во мне, поднялось, потому что я знал, откуда родом и что происходило в тот вечер.
Не знаю. Что-то в воздухе. Что-то зеленое, свежее, цветущее, клянусь, запахло островами, как когда мы были маленькие, в долине, папоротники после дождя и соленый туман у пляжа с черным песком. У меня в голове словно запели голоса. В груди появилось то королевское чуство, древнее и большое.
Я вернулся на площадку и был сразу везде. Пролетал остальных игроков, как указатели поворотов. Я выбивал мяч из их медленных идиотских пальцев и перебрасывал с руки на руку и атаковал и бросал крюком в прыжке и парашютом[78] и трехочковые, высокие, будто из космоса. Все пошло как надо. Я как будто швырял плоские камешки в озеро. Тренер, по-моему, разозлился, потому что я почти не давал пасы, половину времени играл один от кольца до кольца, кажется, вся моя команда и вся другая команда остановились и таращились на меня, клянусь. Весь стадион такой: о, а вот и снова он.
Звучит финальная сирена и мы выигрываем с перевесом в десять очков, ребята прыгают и толкают грудью друг друга, и я в самой середине. Весь стадион взрывается криками, шум, вся наша команда пихается, все орут друг другу в лицо, и ты чувствуешь жар и слюну всех братьев, ведь мы победили. А потом, когда в раздевалке никого не осталось и я один шел через весь кампус, грязный снег, мокрые кирпичные стены, то чуство с островов по-прежнему было во мне, бежало под кожей как кровь, даже воздух был такой холодный, что от меня валил пар, как из чайника, и дыхание курилось на морозе.
После этого я не сбавлял обороты на площадке. Все больше игр проходили так же. И все начало меняться, насчет того, кто меня знал и кто нет. Теперь, когда я звонил домой, мама с папой стали много говорить обо мне, мама сказала, о тебе многие спрашивают, когда видят меня в Дж. Ямамото, и по местным каналам стали передавать новости с наших игр, потому что я с Гавайев и смотрите-ка, теперь в университете, на островах заговорили о турнире и плей-оффах, куда я пойду после драфта, хлопали папу по спине во время его смен в аэропорту, видал, твой сын вчера вечером сделал дабл-дабл?[79] На всех играх после гавайского вечера меня не покидало то огромное ощущение, которое проснулось тогда во время перерыва, что-то вроде урагана, пусть даже оно не такое, как в Ноа, я чуствовал, что оно все равно гигантское и его мощности хватит, чтобы вырвать мою семью из дерьмового домишки в Калихи и перенести нас в местечко получше.
7
КАУИ, 2007. САН-ДИЕГО
В нашу первую встречу с Вэн мы стояли в черном горле водопропускной трубы, между нами дорожка кокаина, Вэн спросила: будешь? Мы сбежали с вечеринки в общаге, где от сканка было нечем дышать и куда заявилась университетская служба безопасности; на улице Вэн с друзьями увидела меня и сказала я слышала, что у тебя в плеере, повернулась к подруге и добавила: эта сучка слушает Джеди Майнд Трикс![80] А ее подруга, Катарина, рассмеялась, так что кольцо в губе засияло от влажного блеска зубов. Две девушки-хоуле и парнишка-вьетнамец, который выпростал член из ширинки, отвернулся от нас и оросил придорожные кусты. Надо было нассать в лицо тому чуваку, который прилип ко мне на вечеринке и болтал не затыкаясь, заметила Катарина; Вэн сказала а вдруг ему понравилось бы, и Катарина ответила ну, значит, насрать; тут я поняла, что встретила своих, хотя мы еще даже не были знакомы.
Кауи? повторила Вэн, когда я сказала им, как меня зовут. Чувствовалось, что она главная. У нее было рваное каре и глаза одновременно скучающие и готовые вспыхнуть огнем.
Ага, откликнулась я.
Вулканы, сказала она, свирепые аборигены.
Я невольно рассмеялась. Отчасти потому, что она не упомянула о венках из цветов, которые вешают на шею туристам, не спросила, занимаюсь ли я серфингом, не сказала: Ой, у вас там такие вкусные фрукты, я после них ничего другого есть не могу или Я мечтаю побывать на Гавайях, зачем ты вообще оттуда уехала. У Вэн были толстые руки, точь-в-точь как у меня, только на ее руках при малейшем напряжении вспрыгивали мышцы. Катарина была самой белой, с растрепанными черными волосами. Тощая, футболка с Нирваной висела на ней как на вешалке. Писуна звали Хао, вьетнамец, мощный торс обтянут рубашкой поло; стряхивая с члена капли мочи, Хао пошутил, что надо будет перед пивными вечеринками ставить себе катетер.