Короче, спустя три дня мы уже сидели в самолёте прощаясь с СССР раз и навсегда. Я хотел и плакать и смеяться, и ужраться водярой до потери пульса, я не имел ни малейшего понятия, что там меня ждет кроме вкусных пирожков с ливером от шантажистки в голливудском платье.
Но всё вышло зашибись! Я, можно сказать, снова ожил. Первые полгода я тупо отдыхал, жрал по ресторанам, знакомился с эмигрантами, ходил в гости, посещал музеи, валялся на пляжах и потихоньку примазывался к местной элите. Бабуля оплатила мне пребывание в реабилитационном центре, боль поутихла и моя спина снова стала как новая. Английский я подтянул очень быстро и уже через пять месяцев свободно им владел. Новая жизнь мне всё больше и больше начинала нравится. Бабуля помогла мне устроится на работу учителем физкультуры в школу Нью-Джерси и я был ей признателен за такую, практически, материнскую заботу. В школе я и встретил свою будущую жену, учительницу начальных классов Морин. Она мне любит говорить, что я ей совершенно не понравился с первого взгляда, но я знаю, что шельма врёт. Она втрескалась в меня сразу же по уши, как и я в неё. Через три месяца мы поженились, а еще через восемь она родила Романа с весом три семьсот. Лёля-рогипнол стала моим лучшим другом и мы часто зависали вместе. А потом Бабуля начала нам давать задания, собственно, никто в этом и не сомневался, это был только вопрос времени и оно настало. То была картина руки Рембрандта, из частной коллекции на Кони-Айленд, гаденький такой портретик, скажу я вам, но дорогущий зараза, хотя мне такой и даром не нужен был. Сработали мы с Лёлей красиво, никто не пострадал, она стояла на шухере пока я всё там оформлял и сильно нервничала. Бабы, они практически всегда нервничают. Потом был Ван-Гог, запонки с голубыми брюлликами Уинстона Черчилля, рубины Борджиа, колье Марии-Антуанетты и всё таком-же эстетском избирательном духе. И всё у меня шло гладко до этого дня, до дня пока Бабуле не понадобились перчатки Елены Чаушеску. Я рассматривал фото и не мог понять, что в тех сраных перчатках такого особенного и на кой сдались они Бабуле? Телесного цвета, с виду совершенно обычные и ничем не примечательные. Носить это старье и получать удовольствие от того, что они когда-то были на руках жёнушки румынского диктатора, которого расстреляли как бешенную собаку вместе с ней, лично для меня удовольствие сомнительное. Но не моё это дело, мне платят за работу, которую я обязан делать. Я люблю баблишко, все в этом мире любят баблишко, без него никак. Дом, точнее сказать, халабуда, Мэры Марковны располагалась с унылом сыром переулке, вид был, не приведи господи, там пахло плесенью, кошками, гнилой картошкой, а в грудах пищевых отходов и старого барахла можно было свернуть ногу. Эту двухэтажную уродливую старющую постройку стоило снести ещё в начале восьмидесятых, возможно, даже вместе в Мэрой Марковной, разгрести эту еврейскую свалку и построить нечто более приличное, район, как ни крути, не самый плохой в Нью-Йорке. Я надел медицинские перчатки, натянул маску, и накрутил глушитель на пистолет. У меня при себе был и хлороформ и шприц с транквилизатором, но я вспомнил про свой несправедливый диагноз, к тому же этот засранный переулок перед глазами, похожий на хлев, благодаря усилиям обитательницы убогого жилища, меня тупо взбесили. Я человек, который ни разу не выбросил мимо мусорника даже обёртку от конфеты и не принёс, по сути дела, никакого вреда окружающей среде. И вот теперь должен подыхать от рака лёгких, а какая-то баба Мэра, загадившая всё вокруг, продолжать свинячить дальше, имея всех в виду! Не-не, так дело не пойдёт. Пулю ей в лоб. Так я и сделал.
Перчатки нашлись на дне дубового комода. Мягкие как кожа младенца, удивительно тёплые, источающие тонкий сладковато-мускусный запах. В тот миг я подумал, именно так и пахнет сладкая жизнь. Они словно манили меня и я их натянул. С виду казались такими маленькими, деликатными, абсолютно дамскими, но пришлись в самую пору, сели как родные. А снять назад я их не смог. Они стали моими руками или я сам стал перчатками. От испуга, я чуть не обоссался, заскулив попавшим в капкан волком и начал остервенело скрести свои ладони. Подбежал к грязному зеркалу; в этой собачьей будке оно не имело привилегии на чистоту. Таращясь крысиными, покрасневшими от лопнувших сосудов глазами, на меня смотрела пожилая женщина с крупным некрасивым носом. Её бецветная кожа напоминала ворох старых полуистлевших газет. Горчичного цвета пальто с меховым коричневым воротником, висело на её щуплом теле лохмотьями огородного чучела, моя покойная матушка таким отпугивала вороньё. Затем она вцепилась острыми когтями в свои (?) -мои (!) волосы и начала извергать всевозможные проклятия на румынском языке. И даже раскаты грома, обрушившиеся на Брайтон-Бич, не смогли заглушить этой отборной брани.
Мексика, Канкун, 2020.
Немного тишины не помешает
В тот год, когда я переехала на Манхэттен, весь бомонд Нью-Йорка зачитывался рассказами Тамы Яновиц, а она сама часто мелькала по телевизору, такая нарядная, манерная, с лохматой причёской, яркая и блестящая, как Рождественская Ёлка перед Рокфеллер-центром. Тогда я ещё не знала, что буду её убивать. Впервые наша встреча состоялась на вечеринке полоумной советской диссидентки, так называемой, «поэтессы Ганны Гуцуляк». Косолапая Тыква организовала пафосные посиделки, приуроченные выходу её третьего сборника кошмарно бездарной поэзии, в духе повесившейся в свадебном платье, взятом напрокат (и при этом, фу, обосравшейся; финиш, достойный написанному при жизни) Олэны Василевой, внешне похожей на куклу Чаки и у того тоже нет сисек. Полная хуйня на сексуальную тематику с политическим уклоном. Надеюсь, Ганна сделает то же самое не причинив морального вреда свадебным салонам. Если бы не мой давний друг прилетевший из Лос-Анджелеса, Максимилиан Шелл, попросивший поехать с ним и назвавший меня «настоящим украшением любого вечера», я бы точно предпочла провести это время в своей новой уютной квартире. Макс всегда казался таким грустным, несчастным и одиноким, а после женитьбы на русской психопатке, по которой плакали смирительная рубашка и самые болезненные уколы, это ощущение ещё больше усилилось. Так я и составила ему компанию. Сверх моих сил было слушать сорокаминутную декламацию Косолапой Тыквы, закатывающую под лоб глаза, словно она вот-вот кончит от льющейся изо рта собственной муры, типа: «Америка- это не страна! Америка- это судьба!» Изумительно! Опиздически круто! Как она это делает? Откуда черпает вдохновение? Каким образом раздобыла Музу Нарративов? Милая Тыквонька, где этот подпольный магазинчик? Куплю сразу три! Меня уже реально начало тошнить и от вида её пыльного цвета парика, съехавшего набекрень вслед за хозяйкой, поэтому я вышла с бокалом шампанского покурить на балконе и прийти в себя, полюбовавшись видом малахитовой зелени вечернего Центрального Парка. Следом за мной вышла Тама, вернее сказать, «припорхала» и попросила сигарету. Вот так мы и познакомились. Она узнала меня и даже поинтересовалась почему я покинула съёмки в популярном сериале, на что я ей ответила правду: наконец закончился контракт и я наотрез отказалась его продлевать, и ни сейчас, ни в дальнейшем не планирую возвращение в мыльные оперы, мне хочется отдохнуть после стольких лет насыщенных съёмок и немного тишины не помешает. Она оказалась более лёгкой в реальной жизни, совершенно не такой пустой, жеманной и предсказуемо скучной, как на шоу Леттермана. Я даже немного прониклась к ней симпатией. Это уже сейчас я научилась за пять минут общения с незнакомым человеком понимать кто передо мной стоит, свежее мясо или съеденный вчера бифштекс, а тогда я ещё иногда допускала подобные ошибки. Остаток вечера мы с Тамой беседовали, поглощая канапе с чёрной икрой и хамон «Серрано» с дыней, благо мы обе не отличались ложной скромностью и публичными диетами, я пила шампанское Cristal, она исключительно красное вино, в которое периодически обмакивала свои тонкие пальцы. «Творческий вечер» Ганны Гуцуляк оказался для меня кастингом в Ад, но зато хоть вкусным.