Все говорят, что ты красивая
От взгляда тает даже снег.
Но для него ты нелюбимая,
И это знаешь. Даже смех
Его в тебе обидно дышит,
А взгляд ты прячешь в облаках,
Слезинки будто синью пишут,
Что нелюбима как же так?!..
Я пел, произвольно глядя в лица своих старых и новых друзей, но взгляд на себе удержала лишь одна Таня, неподдельным сердечным вниманием. Возможно, я нечаянно напомнил ей о чём-то личном или подобное пережитое ею, если только не саму историю песни она напрочь отвергала.
Таня не была такой привлекательной теми же девичьими формами тела, как у Даши и Маши, вместе с тем свой юный возраст она переросла как бы и оттого смотрелась молодой женщиной, хорошенькой своими женскими прелестями и разумной во всём, что от неё исходило. Короткая стрижка русых волос, но с завитыми локонами под уши, а в них серёжки-ромашки. Глаза внимательные и понимающие. Невысокая и немаленькая, неспешная ровная походка от нежелания, скорее, смотреться кокеткой успел подметить. Взгляд быстрый, но зоркий и осмысленный. Губы чувственные, бледно-розовые, выдававшие её внутреннее состояние.
После «Нелюбимая» Юрка попросил исполнить песню «Крах». Я не был автором её слов, и как она звучала в оригинале, по решению сочинителя из моих солдатских будней, не совсем и запомнил, да аранжировал эту песню по-своему. На несколько лет именно она стала «коронкой» двора. (Хитом, как бы сказали сейчас.) А городские дворы к тому же это сотни и даже тысячи слушателей. Слова этой песни простенькие, тем не менее любовь никогда и ни для кого не станет банальностью, а крах в любви просто разлукой. И я запел:
Ты уходишь! Ты уходишь,
А я вслед гляжу.
Поздно понял я, поздно понял я,
Что тебя люблю.
Но ты уходишь вдаль
Слёзы на глазах
Поздно понял, что любовь
Потерпела крах! Потерпела крах!»
Да, простенькие слова, констатирующие, что (он) поздно понял, что (она) ушла со слезами на глазах, да «крах любви!» это не ссора, не расставание, о чём я уже сказал, и ничто иное, кроме как безвозвратность растаявших последним мартовским снегом чувств, которые с собою, когда-то, привели счастье. Может, по-настоящему счастлив был только один, может, и одно на двоих выпало счастье. Тогда: крах, действительно безнадёга. Самая, что ни на есть, трагедия любви! Пожалуй, «крах» на этом слове и держался слушательский интерес к песне неизвестного мне (до сих пор!) автора: трагедия любви этого хочется избежать, не допустив такого, каждому и в любом возрасте.
Моё пение не добавило праздничного настроение никому. Но исполнение понравилось аплодировали бешено, правда не сразу, задумавшись и переволновавшись. А мою Светлану было не узнать лицом: она перехватила взгляд Тани на мне и как быстро выяснилось узрела в подруге соперницу. Виду не подала, да в словах и жестах холодком от неё повеяло здорово. Ревность она ведь горячая только изнутри нас.
До танцев когда позволенная близость партнёрши о многом говорит за неё саму не дошло. Саша с Дашей, Володя с Машей-Марией, прочувствовав друг друга и без танцев всем им стало горячо до желания уединиться, вскоре откланялись нам, четверым, чуть ли не хором прокричав от калитки: «Нас не ждите!»
Мы вернулись в дом прекрасно всё понимающие и, даже не присев за стол, стоя, выпили за ребят: чтобы им было мягко-мягко и сладко-сладко!.. Светлана после этого сразу же без сантиментов спросила Таню: «Где! Куда нам!?..» Таня указала на диван, сообщив ей тоже без обиняков, где взять простыню и подушки. Прошла к входной двери, закрыла на ключ изнутри, оставив его в замочной скважине и чуточку повернув, чтобы береженого бог бережёт! с улицы, если вдруг чем чёрт не шутит! вернутся родители и попытаются открыть дверь своими ключами. А сама при этом само спокойствие, и такая же спокойная уверенность подняла её деревянными ступенями лестницы к себе, под крышу дома своего. Юрка, не обращая на нас внимания, заглянул ей под платьице снизу и от увиденного зажмурился блаженно, жарко растирая при этом ладошки. Налил себе водки выпил в один глоток, и за Таней.
Меня разбудила упавшая на пол вилка.
Ой, прости, извинился «Прохор» из-за стола, зычно икнув, и неуклюже замахал в мою сторону обеими руками: спи, спи!.. Нагнулся, чтобы поднять, что так звякнуло грохнулся со стула, а встать я помог ему это сделать. Натянув на себя лишь брюки, подсел к нему и подпёр его своим плечом, чтобы он не брякнулся снова, хоть и на ковёр. В это время Света продолжала спать, лёжа на боку, а к нам спиной, прикрытая по плечи простынёй ни дребезжащий звон, ни наши с Юркой голоса не потревожили в ней приятной истомы. Да и спала она крепко всегда после того, когда отдавалась мне, не сдерживая в себе всё то, что в минуты близости доказывало ей желанна и любима (так ей казалось, что любима, а скорее хотелось и того и другого).
Я спросил Юрку, почему так сильно ужрался, и мой вопрос, что называется, в бровь!
Не дала!.. Не нравлюсь я ей, хотя хорошая она, Таня!
И ответил так, будто и не пил вовсе. Правда, когда стал шептать мне на ухо, что понимает девчонка ждёт своего принца под алыми парусами, а он всего-то токарь машзавода, мне едва удавалось его удержать в равновесии. А ещё тощий, как и я сам, потому и гнуло его то к столу с закусками, то буквально швыряло от стола.
А всё ты, всё ты!.. выдал он неожиданно, не презрительно и не обидчиво раздосадовано.
И пояснил, хоть и здорово пьяный, всё равно подыскивая слова в паузах, чтобы не унизиться самому и меня не выставить виноватым:
Всё ей рассказал: когда и как познакомились с тобой, в какой школе учились, как учились
Делая вид, что слушаю «Прохора», я лишь тогда вспомнил цвет глаз Тани: зелёно-карие. Что бездонные это я отметил сразу, ещё до того, как взял в руки гитару, а вот их цвет лишь зафиксировался в памяти.
Юрке не повезло: жаль, что Первомай для него начался с водки и ею же заканчивался. А мне разве не отказывали?.. Подумал об этом, и это же сказал вслух и Юрке от этих слов, вроде, стало легче.
Как ты там говоришь? Ну, козырная твоя фраза! Ага, он сам вспомнил: «Пойду искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок. Карету мне! Карету!»
Зная упрямый и нетерпеливый нрав «Прохора», удерживать его я не стал довёл до двери и вывел на улицу. Вечер, обступивший дом со всех сторон, только-только приблизился к окнам сумерками и они ещё поблёскивали. В сумерки он и ушёл. Но перед тем посоветовал мне, по-дружески, подняться к Тане:
Хорошая она, куда там твоей Светке до неё!
Я был в том возрасте, когда близость с девушкой, а особенно с женщиной, познавшей мужскую любовную страсть, или пусть и не прочувствовавшей её на себе, непременно окрыляет мужское начало в молодом мужчине. И этим будто бы подталкивает тебя, с каждым новым любовным романом, к откровению с собой, что ты уже можешь желать девушку или женщину открыто, не дожидаясь от неё ни намёков, что желает того же, ни чего-то ещё в этом роде. Если она свободна, конечно. Хотя я уже тогда умозаключал (для себя пока что!), что высокая нравственность и такая же, высокая, моральность, грубо говоря, в постельных делах удача лишь тех, кто полюбил одну, или полюбила одного, раз и навсегда! Я слышал, что такое бывает любовь до гроба, да думалось, возвращаясь в дом, а как узнать единственный ты и навсегда любимый для кого-то, если не прочувствовать это на себе? Или той же самой Тане не предоставить возможность определиться именно с этим: её ли «принц» приплыл к ней из бытия ожиданий или не её всё же «всадник», загнав не одну лошадь, прискакал к ней, единственной. И такой, благоприятный для этого момент, предоставившемся случаем как бы сам собой настал для меня. И для неё ведь тоже!
Она только глубже прикрылась, увидев меня босого, без рубахи, но в брюках. Была ли удивлена, да нет: одной рукой поправила края простыни, чтобы её постель со стороны от открытых дверей на ажурный балкончик (сработанный, похоже, тем же мастером, что и калитка) выглядела белоснежной и свежо.