Озеро находилось на равнине среди густого леса, а вдали со всех сторон, словно сказочные великаны, вздымались горы. Филиппу нравилось это место, и он часто приезжал сюда в погожие дни, когда ему хотелось побыть наедине с собой.
Сегодня был последний день весны и его четырнадцатый день рождения. И Филипп, как и год, и два, и три года назад, еще на рассвете уехал из Тараскона, чтобы не видеть отца в траурном одеянии, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза, так как именно в этот день герцог был более чем когда-либо нетерпим к младшему сыну.
Обычно для молодого человека день его рождения - день радости, знаменующий рубеж, переступая который, он становится на год старше, а значит и взрослее. Однако для Филиппа, сколько он себя помнил, 31 мая всегда был день ск орби. И вовсе не за умершей матерью: ему, конечно, жаль было женщину, которая, родив его в муках, умерла, - но он ее не знал. Этот день символизировал для Филиппа утрату отца, детство, проведенное рядом с ним и так далеко от него. Сознательно Филипп не любил герцога, и, собственно говоря, ему не за что было любить его. Но неосознанно он все же тянулся к отцу, подчиняясь тому слепому, безусловному инстинкту, который заставляет маленьких зверят держаться своих родителей, искать у них ласки, тепла и защиты. А Филипп все еще был ребенком, пусть и преждевременно повзрослевшим ребенком. К тому же герцог в его глазах был вместилищем множества достоинств, и единственное, в чем Филипп не хотел походить на него, так это быть таким отцом…
Вернувшись из поездки и узнав обо всем случившемся, герцог, как и предсказывал Эрнан, освободил Гийома из-под ареста и лишь сурово отчитал его. Амнистия, однако, не коснулась тех нескольких Гийомовых приближенных, которые вместе с ним были взяты под стражу, - герцог велел бросить всех в самое глубокое подземелье замка и тут же позабыл об их существовании. Оставшиеся на свободе участники надругательства над Эженией, как показали последующие события, могли только позавидовать участи своих товарищей. Вскоре, один за другим, они стали погибать при весьма подозрительных обстоятельствах. Им не удавалось спасти свою жизнь даже поспешным бегством - где бы они не скрывались, всюду их настигала смерть, направляемая (в чем никто не сомневался) рукой Эрнана де Шатофьера.
В отличие от Робера, который, обладая небольшой толикой здравомыслия и будучи прирожденным трусом, страстно благодарил небеса, что согласился поехать с отцом в Барселону, Гийом был слишком туп и самонадеян, чтобы трезво оценить обстановку и по-настоящему испугаться. Известия о каждой новой смерти приводили его в бешенство, он на все лады проклинал Эрнана и подсылал к нему наемных убийц, которых через день-другой обнаруживали мертвыми, как правило, вздернутыми на какой-нибудь виселице во владениях Шатофьера.
Плачевное положение Гийома усугублялось еще одним обстоятельством. Вскоре после смерти Эжении стало известно, что Эрнан был тайно помолвлен с ней. Разумеется, при ее жизни высший свет отнесся бы к такому известию крайне неодобрительно, однако постфактум это было воспринято спокойно и с пониманием. Таким образом, не совсем законные с формальной точки зрения действия Эрнана обретали в глазах общества некую видимость правосудия, переходя в плоскость кровной мести, что всегда считалось делом святым и достойным уважения.
Гийом был обречен - это понимали все, кроме него самого. Робер уже откровенно примерялся к титулу наследника Гаскони и Каталонии. Герцог еще больше замкнулся в себе и избегал старших сыновей точно так же, как и младшего. Чем дальше, тем невыносимее становилась для Филиппа жизнь в отчем доме. Всякий раз, встречая Гийома, он еле сдерживался, чтобы не наброситься на него, и про себя недоумевал, почему Эрнан медлит с расправой. Гастон д’Альбре, который снова поссорился с герцогом (он требовал суда над Гийомом и лишения его вкупе с Робером права наследования майората), предлагал Филиппу уехать с ним и Амелиной в Беарн.