Прямо кипел.
— Я уже распорядился снять с дома наблюдение, — сказал он, распуская тугой узел галстука. — По крайней мере, Эспина знает, что за ним присматривают.
— Я же тебе говорил: это напрасный труд, — сказал майор Паредес. — Ему же перед отставкой дали третью звезду. Зачем ему заговоры устраивать?
— Затем, что министерство потерять — обидно, — сказал он. — Нет, сам-то он для заговоров слишком глуп. Но его могут использовать. Горца только ленивый не приберет к рукам.
Майор Паредес, скептически усмехнувшись, пожал плечами. Потом вынул из шкафа большой конверт, протянул. Он небрежно просмотрел его содержимое — бумаги, фотографии.
— Куда пошел, где был, с кем встречался, все телефонные разговоры, — сказал майор Паредес. — Ничего подозрительного. Он теперь все больше по девочкам. Была у него одна в Бренье, теперь вторая завелась — в Санта-Беатрис.
Он засмеялся, процедил что-то сквозь зубы — и вот они предстали перед ним — мясистые, грудастые, с порочным высверком глаз. Он спрятал бумаги и карточки в конверт, конверт положил на стол.
— Две любовницы, попойки в «Военном клубе» раза два в неделю — вот чем он теперь занят, — сказал майор Паредес. — Горец — человек конченный.
— У него в армии — множество друзей, десятки офицеров, обязанных ему лично, — сказал он. — У меня чутье как у гончей. Послушайся меня, давай выждем еще немного.
— Раз ты так настаиваешь, пусть за ним походят еще несколько дней, — сказал майор Паредес. — Только зря это.
— Генерал, даже если он в отставке и к тому же — круглый идиот, остается генералом, — сказал он. — А это значит, что он опасней всех красных и апристов вместе взятых.
— Что это с тобой, Иполито? — сказал Амбросио.
— Какая муха тебя укусила? — сказал Лудовико.
Но тот только помотал головой, залпом выпил свою рюмку и показал китайцу — повтори, мол. Ну, Иполито, что стряслось, говори, не томи. Тот поглядел на них с Лудовико, дунул дымом в лицо и наконец решился, выговорил: боязно мне идти в Порвенир. Лудовико с Амбросио так и покатились со смеху. Да ты что, Иполито, да там одно полоумное старичье, да они разбегутся при первом свистке, да такие ли мы с тобой дела делали. Иполито шарахнул второй стакан, выпучил глаза. Да не то чтобы боязно, слово «страх» он, конечно, слышал, но что это такое — не знает, никогда не испытывал, он ведь боксером был.
— Только не надо нам в сотый раз про бокс, ладно? — сказал Лудовико. — Наизусть выучили.
— Тут, понимаешь, личное, — сказал Иполито.
Лудовико кивнул китайцу, а тот, увидев, что посетители уже под градусом, оставил всю бутылку. Всю ночь не спал, говорил Иполито, можете себе представить? Лудовико с Амбросио смотрели на него как на ненормального. Да говори же ты толком, мы ж свои, мы ж друзья. А тот прокашлялся, вроде бы решился и сейчас же об этом пожалел, дон, и голос у него сел, и все-таки он выдавил: это, понимаешь, дело личное, вроде бы как, значит, семейное. И выложил, дон, душещипательную историю. Мамаша его плела циновки, и у нее был свой лоток, а он родился, вырос и жил в Порвенире, если, конечно, можно это назвать жизнью. Мыл машины, бегал с поручениями, разгружал на рынке фургоны, сшибал медяки где можно, а иногда и где нельзя — такое тоже случалось.
— А как называются жители Порвенира? — перебил его Лудовико. — В Лиме живут лименьо, в Бахо-эль-Пуэнте — бахопонтино, а в Порвенире кто?
— Да ты не слушаешь ни хрена! — рассердился на него Иполито.