У тети Тони жили два огромных кота, с которыми я валялся на печке и приходил в восторг, когда они обнимали меня своими мягкими лапами. Выходил я оттуда после многократного приказа бабушки, только потому, что предлагалось угоститься леденцами из жженого сахара.
Обожаю этот дом на Крестьянской заставе. Стены в метр толщиной кирпичной кладки и каменные ступени, которые в середине были вышарканы подошвами столетней истории дома и заканчивались на втором этаже перед дверью, за которой начиналось детство моей мамы. Скрипучие кованые перила и спуск в подвал, где раньше тоже кто-то жил, потом был занят пролетарской ячейкой, завален хламом и заброшен по причине полной непригодности к обитаемости.
Двор за забором. Дрова в сарае. Красная Площадь практически рядом.
Мама – девчонка совсем молодая. Дед мой прожил пятьдесят с небольшим, так все спешил, говорят, так спешил.
Никто не хотел того, что получилось…
Налетела листва.
Нас засыпала.
Под ногой шелестит. А под ногами те, которые были до нас.
Который раз они слышат все, видят все много раз.
Дождем возвращаются и вырастают снова, чтобы сказать:
– Здорово. Вы как там наверху?
Наверху приятно. Побегать по дождю даже осенью славно.
А в жаркие дни, уж, особо понятно.
Молоком течет по снегу ветер,
Обдувая сгорбленные крыши,
Будто белых маленьких медведей
Языком шершавым лижет.
Заплутали мишки, заплутали,
Заблудились в паутинках улиц.
И к Большой Медведице, как к маме
В брюхо звездное уткнулись.
Пора уж не словоблудием заниматься, не осмысливать процесс круговорота, а ударить песней по необъятным просторам души и натуры.
Так вот. Когда я вышел из подъезда, разошелся с друзьями в разные стороны и оказался дома, но не лег спать, а выгладив подгузники своего малыша, сел и написал:
Обнимаю тебя,
Мой единственный остров.
Только быть океаном
Очень непросто.
Если ясень упал,
Если дуб обломался,
Это вас пронесло,
И не я обосрался.
Утром я пошел на работу. Совершенно не важно, какого характера была эта работа. Главное дело было в том, чтобы, закончив все производственные проблемы, быстренько отвалить в точку отсчета, где тебя ждут и понимают. Где ты можешь говорить, о чем хочешь и как желаешь нужным, даже громко. Можешь молчать, можешь болтать ногой, и тебе скажут: «Ты, что старина не пьешь?» Но принуждать никто не будет. Шум и гам справа и слева. Круглые столы и круглые кружки с пивом, откуда мы раскруглялись или расходились. Расходились по домам чаще, но иной раз раскрутка заходила в штопор. Показывая из-под полы запрещенные романы, перефотографированные в формате девять на двенадцать, или перепечатанные на машинке, когда шрифт расползается от четвертого экземпляра и почти невозможно отличить букву М от Н и А от Я, было исключительно важно собраться и обсудить прочитанное в круге, замыкающемся на кухне одного из наших. Мало кто проникал в этот круг, но в пивной говорили об этом все.
Стихи про КаНАрЕЙКУ
Этого не может быть,
Как тут быть и как тут жить?
Канарейка в магазине научилась говорить.
Это ж против всех законов,
Как же так, такая прыть,
Среди рыбок и тритонов
Взять и враз заговорить!
Дядя Саня дяде Симе
Новость эту сообщить
Побежал до магазина,
Как тут дело не обмыть.
Через час народ собрался
Возле дома номер пять.
Надо ж, братцы, разобраться,
Обсудить, обмозговать.
Дядя Саня, тот ликует:
– Вы подумайте, братва,
Ведь теперь про наш Кукуев
Затолкует вся страна.
Кинохроника, газеты,
Вы представьте, земляки!
Мясо, колбаса, котлеты,
И особые пайки.
(Дело происходит в 80-е годы 20-го столетия. Все приличные продукты – по блату, из-под полы. Особые пайки (ударение на последний слог) доступны определенной касте из высокопоставленного аппарата советского руководства. Для прочей среды массового обитания предполагались продовольственные заказы пару раз в месяц, или под праздники, установленные календарным режимом руководства страны в соответствии с решениями ЦК КПСС. В заказ могло входить: батон сырокопченой колбасы, две или три банки тушенки, несколько банок в виде шпротного или другого рыбного изделия. В нагрузку к дефициту предлагались формации откровенно несъедобного характера, примерно на треть стоимости основных продуктов. Заказы доставались не всем. Путем честного розыгрыша в лотерейной шапке. Счастливцами становилась примерно половина участников трудового коллектива, остальные превращались в завистников).
И народ заволновался,
Возбурляндился народ.
Лишь один из них замялся,
Все кривил в усмешке рот.
Страсти сильно накалялись,
Канареечный психоз,
Сколько б мужики не мялись,
Взбудоражил всех до слез.
Если даже канарейка научилась говорить,
Все природные законы надо взять и отменить.
– Если надо, будем драться, -
Дядя Сима голосил,
– Нам бы только продержаться
До подхода главных сил!
Почта, телеграф, газеты,
Интервиденья канал…
Всюду выставить пикеты!
Политический скандал…
(Напомню, что в те времена было всего 4 телеканала в Москве. Остальные регионы в лучшем случае принимали один, причем не всегда первый. См. уч. или справ.)
– Нет, ребята, не годится,
Нам скандалить ни к чему,
Надо с нотой обратиться
Прямо в Кремль к Самому!
Пусть ответят невзирая,
Почему дурят народ?
От начала и до края
Пишут все наоборот.
Мы другой страны не знаем,
Вольно дышим, спору нет,
Если надо, разломаем
То, чего давно, уж, нет.
Нам такой закон не нужен,
Будем драться до конца.
Наш народ до гроба дружен,
Не стереть его с лица.
Пусть программа будет мини,
Но нельзя же допустить,
Чтобы птицы в магазине начинали говорить!
– Никаких гигантоманий, -
Отвечает телеграф, -
До особых указаний
Канарейку спрятать в шкаф…
Шум и гам такой поднялся,
Только тихо, под шумок,
Тот, который ухмылялся,
Канарейку уволок.
Иной раз иду, и тошнит меня. Только хожу я уже с палочкой, а тошнит как молодого. Пивных этих нет, улиц тоже. Снесли то, где гулял в детстве, сравняли даже то, что Поклонной горой называлось. Сам Наполеон на ней стоял и ждал преподнесения ключей от столицы. Нет теперь горы. Смешно? Забудут потомки, что гора была? Никто и знать об этом не будет. Так вот вам. Самая главная стройка была, чтобы эту гору срыть и сделать на этом месте кровавый фонтан и подземный музей боевой славы.
Привезли нас на субботник. Была Гора. Снизу проспект Калинина, который разливался поперек Москвы ресторанами и прочими заведениями для особо поставленных лиц различной национальности. Мы там тоже прогуливали, иной раз, несколько пар в году по поводу степухи.
Каждые выходные на эту гору привозили многочисленных, в то время, инженерно-технических работников (ИТР).
Гоголю страшно пришлось бы, но Венечка Ерофеев не был подвержен страху мракоберия прошлых времен, поэтому он ехал в электричке и спокойно наслаждался движением. Перестук колес заглушал хруст костей, выползавших отдельными фрагментами вдоль железнодорожной насыпи. Отдельные их фаланги поднимались и, повторяя движение метронома, показывали: не делай, как мы, если не можешь по-другому, проезжай мимо не задумываясь.
Опасения их напрасны. Пассажиры, сидящие на лавках около окна, обычно спят, а тем, которые давятся в середине вагона, не до них.
На каждой остановке были развешены плакаты о влиянии Мертвых душ на моральный облик современных пассажиров, которые не читали классиков, но твердо заучили лозунги, подписанные именами дедушек и отцов проктологической теории, отозвавшейся зубной болью во всех здоровых сердцах. Сердечный кариес – это эпидемия современности, когда брекеты ставить невозможно, пломбировать уже нечего, а корни удалять пока опасно, потому что возможен гипертонический криз. Имплантаты не приживаются, реплантантов взять негде, и все выходит через задницу.