Листва нас занесла.
Крадемся ощупью.
Загнулся фонарь, но светит сволочью.
Светит так, что идти не хочется,
А надо ворочаться и делать движения,
Чтобы всем поколениям быть в примирении.
Некогда.
Пусть кое-кто задрочится, а мы этой ночью сделаем,
То, что никто не делал.
Будем ничего не делать и смотреть.
Это абсолютно тяжелейший – труд смотреть на все и ничего не делать. Перед тобой все движется. Что-то мелькает. Перед глазами проносится что-то, кое-что из этого выходит и заканчивается чем-то. Только ничего не происходит, а когда и начинается что-то, то заканчивается тем, с чего началось.
Волоком, волоком, волоком…
За поездом, поездом.
Душа тащилась на холоде.
Стуча по черепу шпалами.
И расстояния дальние в голоде,
И шапки-ушанки, и проводы,
И встречи невозможные,
Когда нас обжигают сапоги холодные,
Промокшие портянки и скрюченные валенки.
Даже жиды вытряхивали последнее от сознания того, что их это ожидает, но их ждало другое, гораздо худшее. Ненависть.
Никогда не забуду визг во дворе по этому поводу. Баба кричит: Да они ж жиды пархатые. Папа у него – Лева. Бить их надо.
И бабка моя, православная, встала пред этим визгом, и слышу – тишина наступила, а та бабка, которая визжала, стоит всей тушей пред моей худышкой-бабушкой на коленях и рыдает.
На самом деле, бабушка моя Марья Ильинична никогда худышкой не была. Посмотреть на фото тридцатых годов двадцатого века, она красавица с мандолиной, о коих мечтали живописцы эпохи возрожденья. Только моей Марии досталась другая эпоха. Год рождения с 1905 переправили на 1903-й, чтобы на работу взяли. Времена переворота в Российской империи встретила она в Москве, проживая в многочисленном семействе на втором этаже краснокирпичного дома по Большой Полянке. Почти окраина была нашей Белокаменной столицы. Муж ее, Никита, если посмотреть на фото, тоже был хорош собой, и воссоединились они на улице Крестьянская Застава, где прожили всю свою совместную жизнь, произведя на свет двоих мальчиков и одну девочку, ставшей матерью двоим братьям – Николаю и Александру.
На Полянке продолжала жить моя прабабушка Матрена. Ее почему-то никто не жаловал своим почтением, а мне она очень была любезна, может быть потому, что я имел возможность в свои четыре года учить ее грамоте. Она кормила меня моченой антоновкой и всякими вареньями с чаем. Было еще много чего вкусненького, и мы с бабой Мотей занимались арифметикой и литературой. Я ей читал наизусть стихи:
«Когда был Ленин маленький с кудрявой головой,
Он тоже бегал в валенках по горке ледяной…»,
«Камень на камень, кирпич на кирпич.
Умер наш Ленин, Владимир Ильич…»
Мне было очень жаль Ленина, потому что он умер, и еще больше я огорчался до слез потому, что он носил отчество моего прадеда. Мне было жаль их обоих, но того, про которого стихи, было жальче, потому что он в образе моем оставался маленьким кудрявым мальчиком, и я понятия не имел, кто такой Владимир Ильич Ленин. До сих пор, мне кажется, мало кто имеет понятие о происхождении данной личности, но отца эта личность имела достойного в ранге действительного статского советника, что в табеле о рангах соответствовало гражданскому чину 4-го класса, равнялось армейскому чину генерал-майора и давало право на потомственное дворянство, жалованное Илье Николаевичу за заслуги перед Отечеством в образовательной и просветительской деятельности в конце 19-го столетия.
По документам Владимир Ильич носил фамилию Ульянов, как его папа, а потом он придумал себе новую фамилию – Ленин, потому что у него была подруга Лена, и он ее очень любил. Только она его все время дразнила за то, что он не выговаривал букву "р". Володя ужасно переживал по этому поводу и решил ей отомстить. Девочка каталась на лодке, лодка перевернулась, а девочка утонула. Володя, когда подрос, и у него была уже другая девочка, не мог забыть Лену и стал навсегда Лениным, о котором все знают, кто он такой. Во времена своего четырехлетнего понятия, я жалел дедушку Ленина, потому что у него была кудрявая голова, а потом ее не стало, меня тоже подстригли под полубокс. Баба Мотя гладила меня по лицу своей мягкой худенькой ладонью и улыбалась единственным зубом. Таких мягких рук ни у кого не было, только у нее, бабушки и мамы. Самые мягкие руки были мамы.
Мы отдыхали в Крыму с бабушкой, когда произошло то, о чем я начал полстраницы назад. Это были шестидесятые годы оттепели, и к нам приехал на три дня, якобы в командировку, папа мой, Лев Александрович. Когда он уехал, на коммунальной кухне, где столовались все жильцы конуренок, сдаваемых на лето, возникло нечто, переходящее в крик, который оборвался на самой высокой ноте, когда Марья Ильинична тихо спросила:
"Ты кого, сука, жидами обозвала?"
Потом я вышел из комнатки. Смотрю, на меня зверем ее внук надвигается. Я его хлоп по лбу ладонью – покатился он. Этот внук такой визгливый был, тощий, как сопля. Из Норильска они приехали. Бывало, проиграет в бадминтон, так ракеткой об землю тресь и на меня с кулаками, я ему ладонью хлоп по лбу, подбирай, мол, воланчик из кустов, а тот опять в драку норовит. Мне было стыдно за его поведение. Я был очень воспитанным мальчиком и не представлял себе, что можно кого-то бить, но это оказался мой первый опыт. Каждый раз, когда Люсик, так его звала бабушка, обижался на проигранную игру, будь то бадминтон, карты или шахматы, он бросался в драку и получив два три тычка, успокаивался, как будто ничего не происходило. Только диоптрии его очков высвечивали лютые чувства. Когда в очередной раз мы играли в пинг-понг, он бросил в меня ракетку, я подошел и ударил кулаком в эту его рожу. Меня тогда не учили драться, но я бил инстинктивно прямым ударом в то, что вызывало во мне протест, обиду и бессилие, в понимании того, что по-иному ничего не докажешь. Его очки отлетели в сторону, челюсть зависла, из носа брызнули капли крови на белоснежную майку. Я жутко испугался, еще больше переполошились наши бабушки. Никто никого не обзывал после, но и дружить мы не стали. У меня появился друг Костик из Киева, удивительно загорелый. Мы бросались друг в друга черноморской галькой и носили цветы тете Жанне, которая торговала квасом и бочковым сухим вином на пляже поселка Рыбачье. Люсик с бабушкой куда-то переехали, а мы с бабушкой дождались конца августа, расстались с Костиком и, набив фанерные ящики виноградом, отправились на поезде в Москву, где предстояло мне поделиться черноморской добычей со своими второклассниками. Костик провожал нас. Он был на два года старше меня, но ростом мы были одинаковые. Просто я был переростком, но так и не загорел, как Костик, он объяснял это тем, что мог загорать еще в Киеве на балконе. Когда мы отъезжали, из глаз моих лились слезы. Мы переписывались с Костиком, и он обещал, что больше не будет загорать на балконе, чтобы соревнование в загаре на пляже поселка Рыбачье было на равных. Нам не суждено было встретиться.
По дороге в Москву, в душном плацкарте, думалось о том, как порадуются все этому винограду и подаркам, которые мы везем с собой, а бабушка, сидя рядом на откидном сиденье, мне много рассказывала про революцию, как на швейной фабрике работала, пальцы прошивала насквозь, потому что не успевала за всеми. Выносят, говорит, меня из мастерской без памяти, а я иду обратно. Шинели надо было делать для Первой мировой. Потом, говорит, надо было шить для красных, после по фасону, кто уж, как закажет по своей натуре.
Любил я очень крутить педаль на Зингеровской швейной машинке, представляя себя летчиком. Кручу верчу. Все понятно. Лечу. Знать не знаю, что такое Первая мировая. Революции тоже не знаю, предполагаю только, что на стенках должен быть приклеен портрет Дедушки Ленина. Этого портрета я никогда там не видел, как не видел икон, от образов которых меня бросало в дрожь и хотелось спрятаться за бабушкину юбку, когда мы спускались на первый этаж и заходили в гости к тете Тоне, где стояла огромная печь, а за ней открывалась небольшая комнатка с огоньков мерцанием и запахом, который стал понятен после первого моего появления в православном храме.