Чтобы сразу прояснить: я тоже этого не хотел. Не хотел так сильно, что от одной мысли о таком у меня ныли все зубы.
– Поехали уже, – заявила она. – Нет смысла тут стоять.
Я постоянно совершаю одну и ту же ошибку – хочу, чтобы все было нормально. Сразу, сейчас, немедленно. Когда что-то портится, я сразу же хочу все исправить. Отбрасываю мысль, что ремонт – это длинный, поглощающий массу времени процесс. Совершаю отчаянные и резкие движения. В результате то, что уже испорчено, расхреначивается окончательно.
Чаще всего – самочувствие Юстины.
– Все будет хорошо. Правда. Сначала плохо, а потом – хорошо. Это естественно, – говоря так, я резко выдохнул. Положил руку ей на колено. Она так резко его отдернула, что на миг я потерял контроль над машиной.
– Просто поехали, – повторила Юстина.
– Это еще не самое ужасное несчастье, какое может случиться, – напомнил я ей, потому что это и правда не было самым ужасным несчастьем, какое могло бы случиться. У нас, например, мог быть смертельно больной ребенок. У нас могло быть на сотни тысяч долга. Мы и сами могли быть смертельно больны.
А так – у нас всего лишь нет денег на жизнь. Случается. Ничего страшного. Нет смысла от этого умирать, просто нужно не расслабляться.
– Мы уже говорили об этом… – она хотела напомнить, сколько раз мы об этом говорили.
– Но до тебя никак не доходит, – прервал я.
– Давай вести себя достойно, Миколай, – сказала она тихо и безо всяких эмоций; я прекрасно знал этот ее тон, она говорит так, когда стоит за миг до взрыва и пытается оставаться сапером для самой себя.
– Как только я организую какие-то деньги, – всякий раз, когда я такое говорил, на миг и правда себе верил, – как только организую какие-то деньги, мы вернемся в Варшаву, наймем квартирку, наша пусть сама себя содержит, может там жить кто угодно, студенты, китайцы, кто угодно. Потом – просто покрасим или как-то так. Все устаканится. Напишу книгу – и все устаканится.
– И как же ты организуешь эти деньги, Миколай? – спросила она, а я не ответил.
Началось – когда это началось? Тот день, когда она вернулась с работы раньше, чем обычно, хотя приволакивала, когда вошла в квартиру, ноги, словно старушка. Мне кажется, тот день был очень давно, раньше нашей свадьбы, раньше всего остального. Раньше, чем день, когда я впервые увидел ее грудь и при виде ее заревел от счастья.
У моей жены прекрасная грудь. Когда я увидел ее грудь, то спросил Юстину, выйдет ли она за меня. Всякий бы так сделал.
Наверняка и он так сделал. Наверняка тоже расплакался при виде ее груди. Нет, не думай об этом, стоп, вернись, не думай, смени пленку, смени пленку. Не думай об этом, не то еще кого-нибудь убьешь.
Вернемся к нашей свадьбе. Свадьба была под Люблином, в огромном павильоне, который принадлежал дядьке Юстины. Мы пригласили всю семью и всех друзей. Всюду было полно желтых шариков. Мы велели музыкантам играть песни The Cure. Чувак забыл текст, на припеве, вместо того, чтобы петь Friday, I’m In Love, пел «ла-ла-ла-ла-ла-ла». Я помню, у нее в волосы был вплетен большой красный цветок, а дядька ее, вместо того чтобы закусывать, нюхал хлеб.
Я женился на ней, а через два года, то есть месяц назад, случился тот день, когда она вернулась с работы раньше, приволакивая ноги, словно старушка. Вошла в зал и сразу уселась на диване. Я подумал, что у нее нашли какую-то смертельную болезнь, так бледно и плохо она выглядела.
– Говорят, что закрывают репортерское приложение, что дело не только во мне, что Томек тоже вылетает, и Беата, разрывают контракт со всеми, – сказала она тогда и добавила: – Нам не с чего платить кредит.
Я помню, что под впечатлением от всего принялся бредить, словно лунатик.
– Ну, зато… зато мы взяли не во франках, взяли в злотых, – сказал я, наверное, потому, что подсознательно был убежден: проблемы бывают только у тех, кто брал во франках. Те, кто брал в злотых, – умные люди, и с ними никогда ничего не случится.
– Ну и что с того? У нас нет ни франков, ни злотых, – сказала Юстина.
– На шоссе какое-то животное, сука, тормози! – крикнула она сейчас.
На шоссе лежала молодая мертвая серна. Занимала почти всю правую полосу. Я заметил ее в последний момент. На проезжей части кроме нас никого не было.
– А деньги за биографию этой, как ее там, Сосницкой? Ведь там обещали кучу деньжищ, – поинтересовалась она тогда, и я хорошо помнил, что последнюю фразу: «ведь там обещали кучу деньжищ» она повторила дважды.
– Марыли Родович, – поправил я. – Это было интервью с Марылей Родович [4].
Я включил аварийку. Мы вышли из машины. Молочно-розовое небо напоминало сбитень, сметану с каплей крови. Серна оказалась небольшой, мех ее был цвета кофе с молоком. Наверное, ее ударила большая машина, уехавшая после столкновения: сразу сломала хребет и раздавила внутренности. Водитель сбежал, наверняка был пьян.
– Да, мне заплатили, – сказал я тогда, отставляя стакан и кладя тряпку на стол.
– И что ты сделал с деньгами? – хотела она знать. – Ты должен был заплатить три взноса вперед.
– Но ведь у нас была страховка кредита. Нам дали ее в банке. Страховка как раз на случай утраты работы, – мой мозг подсовывал мне бритвы, за которые я мог ухватиться.
– Ты, сука, думаешь, что я туда не позвонила и не узнала, что эта страховка ни хрена не стоит? – спросила она; голос ее звучал так, словно она вдруг стала одержима.
Проблема в том, что я – «сбитый летчик». Никто уже не верил, что после «Черной холодной воды» я напишу еще книгу. Ведь прошло пятнадцать лет. За это время я успел взять авансы во всех существовавших издательствах – и, естественно, проел их, не отдав взамен и страницы текста. Мой агент, который опекал меня в неясном, не до конца понятном порыве милосердия, пытался обеспечить своего клиента хотя бы мелочишкой. Получалось у него так себе, поскольку все знали, что я ничего не делаю, что я вор и что посылаю всех нахер. В конце концов ему удалось организовать анонимную «редакцию» интервью с Марылей Родович. По факту, мне пришлось наново переписать добрую его половину. Деньги, если честно, были мелочовкой как за такую работу, но мой агент объяснил, что при таких обстоятельствах мне стоило поверить в Бога и быть ему крепко благодарным.
Каким-то чудом мне удалось это закончить, причем в срок. Но через пять минут после того, как я получил перевод, позвонил Макс, сказал, чтобы я отдал деньги, которые брал у него в отпуске, в Дембках [5]. Ну да, дурное дело, мы поехали в отпуск без бабла. То, что я одолжил у Макса, растратили сразу, часть – на MDMA [6], поскольку Юстине стукнуло тридцать три и она очень хотела по этому поводу закинуться на пляже; еще часть – на такси в больницу в Вейхерово. Юстина, вставившись, споткнулась и сломала ногу, а «скорая» отказалась приезжать.
Когда я закончил говорить с Максом, позвонили Павел, Гжесь, Ярек, дама из банка, представившаяся оператором моих кредитных карт: сразу после выплат их аннулировали, потом дама из налоговой и Юлька, у которой я купил диван в зал – как раз тот, на котором сидела Юстина, рассказывая мне, что ее выперли с работы, но Юльке я не заплатил. Ей уже не хватило.
– В следующий раз, Юлька, извини, – сказал я ей по телефону.
– Ёбаный ты хуесос, – ответила Юлька.
– О боже, она жива! – крикнула Юстина, отпрыгивая от серны.
И точно. Серна легонько двигала копытами, словно бежала сквозь сон в замедленном темпе. Быстро моргала устремленным в небо глазом; моргание это было самым резким движением ее тела. Она словно увидела что-то в небе – то, что пыталась теперь поймать веками; то, что могло бы удержать ее на поверхности, притянуть к жизни. Кровь сочилась с морды и ноздрей, разливаясь вокруг головы черным ореолом. Серна дрожала. Внутренности ее наверняка всмятку, но сердце и мозг еще продолжали работать.
– Почему ты врал, Миколай? – спросила Юстина, когда я рассказал ей обо всех своих долгах.