Когда Куилл открыл глаза, первое лицо, которое он увидел, принадлежало уставившемуся на него Дейви. Второе было Коула Кейна, его испещрённые прожилками щёки и нос потемнели от ярости.
– Глянь-ка! Никак среди нас язычник завёлся?
– Это просто история, – сказал Куилл.
Все младшие мальчишки оглядывали крышу и стены Хижины, будто силясь понять, в какой именно складке на теле Воина укрылись они.
– Никто не поможет нам, кроме Господа Бога! – протрубил Кейн своим особым «пасторским» голосом.
– Я ничего не…
– Мальчик ничего дурного не имел в виду, – сказал мистер Фаррисс из своего угла, куда не доставал свет свечей.
– Приготовить тебе яйцо, Коул? – спросил Донал Дон, пытаясь сменить тему.
Но в самопровозглашённом пасторе слишком уж кипело негодование, чтобы наслаждаться ужином из варёных яиц.
– Неудивительно, что этот нахал осквернил Божий алтарь!
Все ахнули. После секундного замешательства Мурдо всё понял и принялся объяснять, что птицеловную сеть нужно было вытащить из клейта, прежде чем превращать его в алтарь. Однако он умолк, увидев, как Юан торжественно кивает головой, подтверждая, что клейт-алтарь и впрямь был поруган Куиллом и Мурдо, а его цветочки разлетелись на все четыре стороны.
– Именем Господа я запрещаю всем разговаривать с этим язычником ровно неделю, – провозгласил Кейн, – чтобы его грязные речи не оскорбляли ваших ушей!
Кружок слушателей послушно отодвинулся от Куилла и расползся по спальным местам. Пусть так – зато теперь они могли укутаться в историю и чуточку согреться. Стак был не просто глыбой камня, но гигантским стражем, спрятавшим их в карман для сохранности.
А мистер Дон и мистер Фаррисс подчёркнуто пожелали Куиллу спокойной ночи.
* * *
Когда «пастор» Кейн объявил, что работать в день отдохновения – грех, никто из мальчишек не стал возражать. Они до смерти устали лазать, непрерывно лазать и только мечтать о том, чтобы ночью поспать в уютном месте. У каждого накопилось множество синяков, ссадин и вывихов. Страх тоже выматывал: страх и неизвестность.
Но мистера Дона предложение растратить воскресенья впустую привело в ужас. Лето ускользало неумолимо, как отлив. Вместе с ним кончатся и птицы. Хоть птицеловы и наловили и ощипали уже целую гору птиц, Дон считал, что их никогда не будет достаточно. Как скряга, откладывающий на старость, он мог думать лишь о том, чтобы сделать припасы на тёмные и полные неизвестности грядущие дни. И о том, чтобы мальчишки не сидели без дела.
Мистер Фаррисс поддержал его:
– Надо заранее думать, чем будем набивать животы зимой. Лучше сейчас работать, чем потом сидеть и зубами щёлкать.
– Единственная цель жизни – это думы о Господе, – нараспев заявил Кейн, поднимая и опуская голос, словно собираясь положить свои слова на музыку.
Фаррисса это не впечатлило.
– Скажи-ка на милость, а кто решает, когда у нас воскресенье? Я и месяца нынешнего не вспомню, не то что дня недели.
– Я скажу тебе – оно сегодня, ибо Святой Дух просвещает меня, – с поразительным высокомерием заявил Кейн. – В душе я всегда знаю, когда наступает день отдохновения, как и любой праведный христианин.
Гораздо больше, чем оскорбительный намёк, Фаррисса раздосадовала глупость Кейновой идеи. Как и Донала Дона. На Хирте он был искусным мастером: своими большими сильными руками он мог и стену из камня возвести, и ложки из плавника вырезать, и телогрейку из шерсти своих овец связать.
– Мы должны древесину искать, – прорычал он, – а не сидеть тут на задницах. Бог помогает тем, кто хочет помочь себе. Если бы мы могли построить плот, чтобы доплыть до Боререя…
В деревенском Парламенте голоса Фаррисса и Дона перевесили бы голос Коула Кейна. Но здесь, на Стаке, Кейн заключил несокрушимый союз – с Богом, и со Страхом, и с Усталостью. В полупропетой, полупроблеянной проповеди он остерёг мальчишек, что если те осмелятся преступить Святой Закон и станут работать в воскресенье, то когда Господь Бог отправит на Стак Воина своих ангелов – их с собой не возьмут.
– В глазах Господа мы не более чем грязь! Подумайте о своих грехах и покайтесь! – прогремел он перед тем, как лечь спать. Это была не та колыбельная, которую кому-то хотелось бы услышать перед сном, но Кейну эхо собственного голоса, раскатившееся по Хижине, явно доставило наслаждение.
* * *
Куиллиам с облегчением обнаружил, что никто не послушался Кейнова запрета с ним разговаривать. Старшие не вполне могли смириться с переменой «Кейна-могильщика» на «пастора-Кейна-которого-нужно-слушаться». Младшие попросту забывали: когда мысль приходила им в голову, она вылетала у них изо рта прежде, чем они успевали её поймать.
– Что делают люди в Раю, Куилл? – спросил Дейви на следующий день.
– То же, что и мы, наверное, только без верёвок. – И Куилл описал, как ангелы взбираются на облачные пики, собирают птицу и просовывают птичьи головы под золотые шнуры, которыми обвязывают талии, пока не наберут целую уйму гуг, скоп и белых лебедей.
Но облака над их головами напоминали синяки – чёрные, коричневые и фиолетовые от едва сдерживаемого дождя. Море бурлило и вздымалось. У входа в Хижину возвели стену из составленных друг на друга, чтобы не дать ветру пробраться внутрь, камней. На следующий день поднялся шквал, следом за ним второй и ещё один. Огонь, зажжённый чтобы привлечь ангелов, оказался бы потушен, если бы его не погасили давным-давно: топливо было слишком ценно. По крайней мере пламя в Средней Хижине им поддерживать удавалось: поскольку пастор Кейн любил поесть горячего, он щедро разрешал пользоваться трутницей во время трапез. Сквозняки с улицы совали носы в пар, поднимающийся от котелка – того, что одолжила мать Дейви в обмен на четыре яйца и трёх птиц.
Примечания
1
Фатом – мера длины, равная 1,8288 метра (Примеч. перев.).