Я ушел расстроенный и решил, что ничего не буду изменять в интервью. У меня есть запись разговора, там все слово в слово именно так. Интервью вышло без изменений. А я на всю жизнь ввел правило: никогда и никому не давал интервью на вычитку. Если доверяете, давайте встречаться. Но в 1993 году мне часто пришлось применять это правило. Я брал интервью у артистов Мариинского театра Ольги Бородиной, Галины Горчаковой, Булата Минжилкиева, а также у Дмитрия Хворостовского. Кстати, меня тут терзали его поклонники, почему я не критиковал Хворостовского при жизни. Не только критиковал, но в этом интервью в лицо говорил ему, что ему не удаются «Песни и пляски смерти» Мусоргского.
Кстати, в этих интервью Хворостовский, как и много позже Нетребко, говорил о том, что ему надо строже относиться к выбору репертуара. Что он не будет петь очень быстро драматический репертуар. А в интервью Горчаковой мы говорили о том, что, возможно, ей стоит сосредоточиться на репертуаре вроде «Огненного ангела». А она отвергала и мечтала исполнять только итальянский репертуар.
Но главным в 1993 году для меня стало интервью великого дирижера Клаудио Аббадо. Он приехал тогда в Петербург с тем же Хворостовским в качестве солиста и с Молодежным оркестром имени Густава Малера. И этот оркестр с участием молодых музыкантов Европы, и это турне по странам бывшего Варшавского блока были детищем Аббадо. Организовывало приезд его в Россию Австрийское посольство, я связался с ними, и мне удалось организовать это единственное интервью. Удовольствие общаться с Аббадо для меня было ни с чем не сравнить. Ему, думаю, тогда было смешно слышать мои вопросы: сколько он таких интервью дал за свою жизнь? Но он честно и довольно многословно отвечал на них, не подавая виду. Полный текст вы можете найти в моей книге «Конец прекрасной эпохи».
Именно этот контакт с посольством Австрийской Республики обернулся для меня воплощением мечты. В октябре меня, журналиста с опытом всего в один год, пригласили в Вену как гостя пресс-службы Федерального канцлера. Такая программа существовала давно, но до меня приглашали журналистов, которые писали о политике. А я оказался первым из тех, кто пишет о культуре. Меня позвали на неделю, вместе с поездкой на поезде туда и обратно получилось больше десяти дней. В качестве информационного повода была выбрана премьера «Трубадура» Верди в постановке великого кинорежиссера Иштвана Сабо в Венской государственной опере.
Счастью моему не было предела. Но тут приходится вспомнить, что на дворе был 1993 год и в начале октября в Москве горело здание парламента. Тут я понял, что мне не в чем ехать в такую роскошную командировку. Одежду тогда продавали на ВДНХ: вдоль главной аллеи стояли ларьки, в которых за залог можно было получить что-то померить. Но выбор одежды моего размера тоже был невелик. На всем ВДНХ мы с женой нашли бордовый шерстяной пиджак, который сегодня стал синонимом новорусских 90-х, а тогда мне казался добротным изделием из братской Румынии. Все равно других вариантов не было. Черные брюки, белая рубашка, черная бабочка и такой пиджак – чем не костюм для похода на премьеру в оперу.
В Вене меня принимали по-королевски. Я каждый день ходил в театр, был на встрече с музыкантами оркестра Венской филармонии, а потом на их абонементном концерте. Причем они обзвонили держателей абонементов, узнали, кто точно не сможет быть, и купили мне билет из бюджета самого оркестра. Оказаться в Музикферайне и услышать серебристый звук этого оркестра – это было настоящее счастье. Дирижировал в тот вечер Андре Преван. Лишне говорить, что каждый вечер в опере меня ждали матерые звезды вроде Риккардо Мути или молодежь вроде начинающего карьеру Брина Терфеля. Среди рядовых дирижеров был и недавно сдавший пост главного дирижера «Новой оперы» Ян Латам-Кёниг.
Накануне премьеры я пошел на интервью к директору оперы Иоану Холендеру, вы видели его наверняка в жюри телеконкурса «Большая опера». Холендер не произвел на меня никакого впечатления, я даже не стал потом публиковать это интервью, настолько он был напыщенным фанфароном в нем. Но ему хотелось на меня почему-то произвести впечатление. И он пригласил меня в антракте премьеры на коктейль в царскую ложу. Когда мы вышли из его кабинета, моя сопровождающая, фрау Карниель, спросила меня: «У вас есть смокинг?» Оказалось, что в антракте премьеры в кайзеровском салоне пьют шампанское только федеральные президент и канцлер с женами, а форма одежды у них – смокинг. Сутки пресс-служба канцлера обсуждала вопрос, стоит ли взять мне напрокат смокинг. Коллективный разум решил, что и так сойдет. Поэтому на премьеру я пошел в своем пиджаке, еще не понимая всех масштабов катастрофы.
На премьере в театре случился невероятный скандал. Как только открылся занавес и публика увидела, что действие спектакля перенесено в здание Венской государственной оперы, разбомбленное американской авиацией в марте 1945 года, началась настоящая буча. Люди кричали «Бу!» всем артистам. Зубин Мета делал большие паузы, ожидая, когда публика замолчит. Артисты стали срываться после каждой арии, даже такой крепкий баритон, как Лейферкус, которого в Кировском театре за глаза называли «железный Лейфер», и тот стал дрожать. Я не мог поверить своим глазам и ушам, такого я не ожидал. До сих пор это одно из самых сильных моих воспоминаний о жестокой публике в Вене, которая сегодня превратилась в туристов, аплодирующих любому солисту.
В антракте мы поднимаемся из партера в салон рядом с ложей руководителей Австрии. И тут я понимаю, насколько нелепо выгляжу в своем пиджаке рядом с дамами в кринолинах и джентльменами в смокингах. Эх, был бы у меня в 1993 году смартфон с фотоаппаратом! И тут прибегает господин Холендер, который бросается не к президенту и канцлеру, а ко мне. И начинает быстрым шепотом говорить: «Поверьте, у нас так не всегда!» В общем, пиар на первом месте у господина директора. И тут-то меня замечают сановные особы, и на лице их растерянность: кто же такой этот человек в красном пиджаке, если директор театра к нему первому подбегает!
Этот анекдот о моей первой журналисткой поездке, конечно, не должен затмить главного ощущения: я побывал в музыкальном раю. Уровень постановок, даже старых, музыкальный уровень Венской оперы был еще высоким, в чем я позже мог не раз убедиться. А в эту поездку я пошел еще раз на «Трубадура» и уже без всякого скандала смог насладиться выступлением Черил Стьюдер, Агнес Бальтсы, Сергея Лейферкуса.
1994
Сразу вспоминается начало продаж акций МММ, первые подключения мобильной связи и ввод войск в Чечню. Музыкальная жизнь, может, и не была такой бурной. Но для меня год начался практически с военного конфликта в оркестре Санкт-Петербургской филармонии. Сегодня уже мало кто помнит, что, поработав с Юрием Темиркановым после смерти Евгения Мравинского и почувствовав разницу, музыканты стали роптать. И писать письма начальству – а что они еще умели делать? А еще писать в газеты. И мало кто осмелился на эти письма тогда отреагировать, но я кинулся в Питер в командировку, встречался с людьми. Они рассказывали страшные вещи: как их худрук на каких-то гастролях не мог попасть на подиум, в таком был состоянии. Но не только это пугало музыкантов, а, например, то, что главный дирижер не учит новых произведений. Или репетирует с ними на ходу, в дороге – то, что ныне норма, в те годы еще казалось чудовищным издевательством над музыкой! Темирканов так и не выучил ничего нового до сих пор, кстати. Оркестр выбрал себе совет во главе с исполняющим обязанности концертмейстера Владимиром Овчареком. Чувствуя сопротивление оркестра, Темирканов на тот момент уже пять лет сопротивлялся выборам новой первой скрипки. Именно Овчарек был избран жертвой, он был отстранен, его не взяли на гастроли в Норвегию.