Гусеница смотрит на столешницу и словно читает бегущие по ней титры:
– Я стояла у прилавка, и за прилавком тоже стояла я, а под стеклом, на льду, между гребешками и лососем, лежал мой муж. Ещё живой, но уже неподвижный. Я, которая за прилавком, утверждала, что по частям это счастье не продаётся. Другая я торговалась, объясняя, что упаковать, а что оставить. Спорили, пока он не умер – от переохлаждения или в качестве акции протеста, – она вскидывает голову. – Это ещё не всё.
– Потрясающе, – выдыхает он.
И проваливается в пограничную зону. Опять в млечный туман. Как никогда уместно – на языке вертелся вопрос: – «А кто выложил его на витрину?». Бессмысленный выпад. Гусеница сама сказала: до забавного прямолинейный сон. Она у прилавка, она за прилавком. Коллизия вокруг принятия – полного, избирательного… Да ей не позавидуешь.
А ему? Что надуло ему в сновидения стынь и глубоководную синюю смерть? Предчувствие лестного предложения, циничной подмены, почётного места на колотом льду?
Он возвращается быстрей, чем мгновенно – за секунду до выброса. Или гусеница буксует.
– Это ещё не всё, – теперь она смотрит ему в лицо, но мимо глаз. – Я обернулась и увидела второй прилавок. У противоположной стены. Противопоставленный. Как другой полюс. Но несмотря на противопоставление, он отличался от первого только положением в пространстве. Догадайся, кто собирался испустить дух на витрине. Я тебя сразу узнала. Издалека. Пересекала зал по законом жанра вечность и ещё пару часов. За это время у кассы собралась какая-то публика, и вроде даже жрать тебя – на словах – намеревались не все: что-то слышалось про отогреть и откормить… На убой, не иначе. Мне казалось, они не видели табличку: «Не продаётся по частям». Мелким шрифтом, гораздо мельче, чем на первом прилавке. «Сейчас некого будет делить, глаза уже затянуты плёнкой», – подумала я. А потом кошмар превратился в шоу, – гусеница наконец фокусируется на его зрачках. – Только что лежал, свернувшись, и вдруг – с фонтаном стекла – поднялся, проморгался, проехался оценивающим взглядом по набежавшим спасателям и сказал эту свою коронную фразочку, в которой больше эффектности, чем правды, но боже, какая ностальгия…
– Какую фразочку? – спрашивает он, готовя кисть для фейспалма.
– «У вас столько нет», – кривит губы гусеница.
Руку до лица он не доносит. Судороги смеха на сей раз беззвучны, но на глазах снова проступает истеричная морось, пока рассказ завершается торжествующим:
– Сказал и ушёл в пограничную зону. Не умер, а именно свалил. Не смогу объяснить, как это выглядело.
– Слишком хорошо для нон-фикшна.
– Было бы слишком хорошо…
– Будь всё наоборот?
Она пожимает плечами:
– Я не желаю тебе смерти. Было бы слишком хорошо, закончись первая часть так же, как вторая. Хотя бы так же.
– Да ладно. Разве ты не задаёшься вопросом, какого чёрта я сижу здесь, а тот, кто любил тебя, превратился в не поддающийся романтизации труп? Неужели не мечтаешь поменять нас местами?
Она молчит. Думает. Отвечает:
– Мне кажется, ты успокоишься, если я скажу, что ты прав. Убедишься в моей откровенности или ещё в чём… Я предпочла бы видеть его живым, но так, как ты формулируешь, я вопрос не ставлю.
– Господи, – он закатывает глаза. – Ты лучше меня.
«Или ты лицемеришь. Или любовь не была взаимной», – заключает он не вслух, и тут же мысленно, но отрезвляюще, бьёт в собственную челюсть: – «Хватит судить по себе!».
Красное золото в стаканах сменяется талыми лужами на донышках. Он спрыгивает со стойки.
– Мне нужен союзник, – шепчет гусеница.
– Это не так называется.
– Как ни назови. Шастать в пограничье можно не только из самой вонючей трясины. Повторяю, не хочешь нырять в болотце – не надо. Мне даже на руку твоё намерение туда не соваться. Мне нужен стержень для остальных ярусов. Знакомых лиц не увидишь, гарантирую.
– Из меня получится хреновый стержень, – замечает он. – Я не стану торчать здесь безвылазно.
– Это не обязательно.
– Не сочту своим долгом являться по первому требованию.
– А второе требование тебя взбесит, если решишь не являться. Это можно понять.
– Моё душевное равновесие не будет зависеть от твоего настроения.
– Не подозревала в тебе ни души, ни равновесия, – гусеница делает вид, что шутит. – Меня всё устраивает.
Он утекает за дверь, ничего не обещая и ни от чего не отказываясь.
Ошмёток 6. Находка для шпиона и ламия на обочине
Обнаружив за пределами дома день, он отворачивается от солнца и спускается по бульвару вдоль горной гряды сугробов, наивно усугубляющих сходство гусеничного жилища с зачарованным замком. Рыхлая коричневая кашица сменяется соляными озёрами, соляные озёра сменяются коричневой кашицей – по щиколотку, по середину икры, по колено. Сопротивление ландшафта раздражает, веселит, пробуждает конкистадорский азарт. В конце концов он штурмует Анды и дальше идёт по гребням, поскальзываясь на заледеневших скатах и проваливаясь в рассыпчатый холод.
Птеродактили летят за ним с неразборчивым ропотом. Переваривают, перемалывают. Готовятся пересказывать. Он шипит через плечо запальчиво и ехидно:
– Всё равно вам никто не поверит!
– Тем и живём, – отзываются птеродактили. – Тем и живём.
Не поспоришь.
Он идёт по разомкнутому кольцу бульваров, думая о пустяках – о законах жанра.
Есть женщина, она же – хтоническое существо. Женщина молода и красива как смертный грех, значит хтоническая тварь сожрёт всякого зазевавшегося и косточки переварит. Одного уже сожрала, второй должен завершить композицию – лечь на блюдо, проиллюстрировав безысходную мораль страшной сказки, или оставить ламию без обеда, а лучше без головы. Непробиваемо мужской взгляд на положение вещей. Или просто непробиваемо человеческий?
Он воображает лесной тракт, кавалькаду всадников и одинокую девушку у дороги. Вероятно, привлекательную: в древесном сумраке не прокажённая – уже красотка. Девушка молчит, всадники перешёптываются. Типичный случай: «и хочется, и колется, и рыцарский кодекс не велит». Положим, рыцарский кодекс всадников не отягощает, но ситуация стрёмная. Спустишься с коня, а прелестное создание как откроет пасть… Всадники летят мимо. Демонизация отлично работает щитом, пока не начинается охота на ведьм. Положим, всадники в ламий не верят и всё-таки останавливаются с не самыми возвышенными намерениями. Что ж, он надеется, прелестное создание откроет пасть. Когда существо виктимной наружности, независимо от пола своего, снабжено зубастой воронкой – это прекрасно само по себе. Иногда.
Он смеётся, прикусывает губу и переключается на сказки, которые быль. Есть женщина, она же гусеница, существо симультанно инертное и до изумления деятельное. Она опасна? Пожалуй. А кто безобиден? Он? Смех приобретает оттенок истерики.
Есть не поддающийся романтизации труп, не думать о котором не получается. Атипичный герой-любовник, ходок за черту, самоубийца. Последнее – под сомнением. Мог случайно переусердствовать. Единственный представитель болотной фауны, которого язык поворачивался называть приятелем. На незримой линии стыка приватных мифологий – любимый враг, почти отражение. Претендент на переписывание истории, которая недостаточно красива. Очередная жертва болотца, птеродактильских баек, шарахнувшей из глубин пограничья молнии… Надо было оборвать поток сознания на «жертве болотца».
Он шепчет самому себе:
– Ты безумен, если веришь в остальное.
В сон, пересказанный гусеницей, тоже поверит только безумец. Второй акт похож на огульную лесть, на дешёвую манипуляцию, но откуда взялся первый? Не могла же гусеница забраться к нему в голову. Или могла?
Так, хватит наделять её воображаемыми сверхспособностями – у неё невоображаемых в избытке.