Он ставит стакан на стойку и смотрит в движимый бутылочными бликами сумрак:
– Вот скажи, с чем надо спарить гусеницу, чтобы получить замшевых птеродактилей?
Ответный шёпот звучит близко, будто посетитель и незримый бармен соприкасаются носами.
– Торчал бы я тут с вами, если бы точно знал, с чем?
***
Незримый бармен собирает себя по частям: впору неостроумно шутить про салат «Ошибка сапёра». В долю секунды десятки рассказчиков сменяют друг друга за стойкой. Птеродактили всё слышат. Что ни дай – сожрут. И перескажут. Даже про ошибку сапёра.
Замшевые стервецы вовсе не являются смыслом его существования, и главным результатом скольжения через рубежи тоже не являются. Они – побочный эффект, очень похожий на ловчую стаю.
Он собирает себя по частям: вспоминает, что опять стоит на краю трясины, в которую решил не возвращаться.
Он никогда не задумывался о том, кому принадлежит обитель с баром на первом ярусе, не понял, кто и как умудрился отправить ему приглашение, поэтому любопытство победило здравый смысл – звучит убедительно. К тому же он отравлен испарениями – теми, которые слухи – и не прочь увидеть их развеянными.
Но почему-то кажется, что будь его собственные птеродактили скупей на слова, он бы не сунулся в дом, который видел заболоченным по самую крышу.
Он собирает себя по частям и выходит из пограничной зоны, но не из пустого бара, который на поверку оказывается не таким уж пустым.
Ошмёток 2. Нейтральные полосы, язык любимого врага и антиматерия
На табурет она не влезает, а перетекает с пола уверенным волнообразным движением, будто кости и плоть не менее эластичны, чем гусеничный чехол. В отсутствии скелета её не заподозришь, по крайней мере не сейчас, когда пряжу безразмерного свитера заменяет кусок атласа на бретельках. Под матовой кожей тонко рисуются ключицы и верхние рёбра, но опасения, что они вот-вот, слой за слоем, проткнут эпителий, не возникает. В антропоморфном обличии гусеница субтильна до прозрачности, однако выглядит прочной. Здоровой.
Стакан полон наполовину. Не допит. Она рассматривает его на свет, следя за дрейфом потали, а не за перемещениями сгустка темноты у себя за спиной. Перемещения эти можно счесть хаотическими, однако в них есть метод: темнота обшаривает пустой зал, проносится под столиками, рогатыми от перевёрнутых стульев, обвивает колонны, заполняет ниши, прощупывает потолочные балки, забивается в щели между половицами.
– Ищешь кого-то? – наконец спрашивает гусеница и, выждав несколько вязких минут, сообщает со снисходительной усмешкой: – Я никого не приглашала.
Вихревой рейд замедляется, сходит на нет. К стойке возвращается молодой человек, крайне собой недовольный: он сболтнул лишнего, не открывая рта. Приятелей не ищут такими зигзагами. С таким бешенством.
Он напуган. Слегка, но паскудно. Стыдно признавать, но страх – одна из причин, пригнавших его на свидание, назначенное в локации, прямо скажем, неоднозначной. Верней, однозначной до нервного смеха. Сквозняк междумирья своих не отпускает, но затхлые топи на подступах к пограничью грешат не меньшей настойчивостью, и выбираться из них нужно без резких движений, не привлекая внимания. Рывки ускоряют погружение – это прописная истина, которой он, прощаясь с болотцем, пренебрёг. «Если провала не избежать, пусть разверзается земля, которой не привыкать разверзаться», – думал он по пути.
Увидев гусеницу, он должен был успокоиться. Но почему-то не успокоился. Должен был радостно оглянуться, ведь где она, там и его компаньон по вылазкам в пограничье. Вместо этого он прочесал помещение на предмет подставы, а отсутствие своего приятеля воспринял как должное. Почему? Болотные слухи – пар, постоянная часть пейзажа, которая не делается плотней от своей неизбежности. От птеродактилей отмахнуться трудней, особенно сейчас, когда они оглушительно ропщут, цитируя байку о невозвращенцах из пограничной зоны, которую он успел выучить наизусть, но замшевые стервецы имён не называют, пальцем не показывают и вообще тяготеют к прошедшему времени, поэтому думать о них не следует.
Думать следует о голосе, произнесшем: – «Я никого не приглашала». Сомневаться не приходится: он шёл туда, где всегда находил трясину, а пришёл на территорию гусеницы. Он чувствует себя как дома в бутылочном глянце и полумраке по обе стороны стойки, но хозяйка здесь – она. Бледная. Багряноволосая. Не безмолвная, не растерянная. Полноценная. Живая.
Он не знает, в чьём теле бросок рождается раньше. Она подрезает его в полёте. Он ловит гусеницу на пике волнообразной траектории. Ужаленный ногтями в основание черепа, вгрызается в не тронутый помадой рот прежде, чем лезвийные зубы, каких у личинок бабочек не бывает, смыкаются на его нижней губе. Гусеница не обращается, но человеческие конечности цепляются за него прочней, чем крючки на многочисленных лапках. Её пришлось бы убить, чтобы стряхнуть. Дикий виноград и ядовитый плющ, они переплетаются, находя в другом не опору, но силки. Размазав её по шелковистым обоям и намертво в неё влипнув, он входит – снова и снова – с плотоядной жадностью, с электризующей ненавистью, с эйфорическим отчаянием и мрачным удовлетворением, которые может вызвать лишь оргия на могильных плитах. Подтверждение соучастия.
Это не оправдаешь мгновенным затмением: они продолжают душить и жалить друг друга, вползая по литому терновнику перил, по чугунному холоду ступеней, по пружине винтовой лестницы. Не расцепляясь, повторяют хорошо знакомый ему путь по круговой анфиладе и наконец замирают на ковре – не пресыщенные до сонливости, а пережравшие до интоксикации.
Гусеница ждёт вопросов. Её ожидание – агрессия, натиск, но, словно этого мало, она выбирается из мятой шкурки, рассматривает швы, находит лопнувшую нитку, и, обрадованная этим условным ущербом, принимается за дальнейшее уничтожение, рвёт платье на ленты того же винного цвета, что её волосы.
Он ей завидует. Уничтожение одежды – этой искусственной кожи – его слабость, дурная привычка, плацебо, замещающее селфхарм. Правда, магия не работает, если не вытаскивать нитки прямо на себе. Задумавшись, он превращает в неприглядное кружево любимые футболки и самые тёплые свитеры – имущество на нём вообще не задерживается, но сейчас он раздет, а смысла носиться по квартире – на бис после торнадо на нижнем ярусе – нет.
Итак, метаться незачем, распускать нечего, а потребность действовать хлещет в самоистязательное русло, поэтому он спрашивает, куда подевался его приятель.
– Ты что, тоже любитель прогулок по кладбищам? – закатывает глаза гусеница, бросает винные ленты, уходит, чтобы вернуться голоногой, но в безразмерном свитере, из которого тут же начинает вытягивать пряжу.
Он молчит, пока его внутренности превращаются в многослойный коктейль. Стакан плотно набит льдом. Ложатся, не смешиваясь, пласты кислого алого сока и чёрной – из-за коры акации – водки. Кажется, это баловство называют «Полночное солнце», что крайне забавно с точки зрения некоторых персонажей, успевших излить душу за стойкой. Полоса темноты, полоса крови, полоса темноты, полоса крови, полоса темноты… Он ранен и почти убит, но в то же время ни капли не изумлён и глубоководно спокоен: он знал, куда вонзались выпущенные в болотном тумане стрелы, он не ожидал услышать ничего другого, он пережил всё заранее – спасибо птеродактилям – и больше не впитывает, как перенасыщенная влагой губка. Рука воображаемого бармена дёргается, алый сок плещет через край. «Какого чёрта», – думает он, – «В кого ни потыкаешь – все умерли. Один я вечный как пирамида, мать его, Хеопса. Лимбическая сила…».