– Ну, какой ты, право слово, растяпа!
Горничная наливает в чашку душистый и черный, как деготь чай, а после разбавляет его кипятком из самовара.
– Спасибо, пани, – Марек бросает на Чеславу быстрый взгляд, и отводит рукой, упавшие на глаза волосы.
– А где Алиша? – спрашивает он тетушку.
– А кто же ее знает, мир большой, – отвечает пани Фелиция. – Алиша попросила расчет, помнится, был самый конец зимы.
– Больно много стала о себе думать, – замечает Грася.
Она вытирает о фартук нож и двигает по столу блюдо с пирогом поближе к Мареку.
– А это вот Чеслава. Чеслава девушка старательная, только немного неловкая. Уйму посуды мне переколотила, – смеется пани Фелиция.
Горничная берет со стола другую чашку и наливает тетушке чая. Про себя Чеслава думает, что Марек похож на избалованного капризного мальчишку, и эти растрепанные русые волосы очень ему идут. Только он какой-то невеселый! Марек то и дело улыбается тетушке, а глаза у него тоскливые, словно с ним случилась беда, и эта беда занимает все его мысли. На вид Мареку лет двадцать или чуть меньше… Чеслава представляет Марека в одних только брючках, голого по пояс. Чеслава стоит перед ним на коленях и протягивает нагайку, а потом ложится на пол ничком и задирает платье. Марек ставит босую ступню Чеславе на шею и прижимает ее лицо к домотканой цветастой дорожке. Чеслава представляет, как нагайка впивается в её голые ляжки и ягодицы. Угли похоти тлеют внизу живота и разгораются все ярче и ярче. У Чеславы горит лицо, она улыбается, как дурочка и ничего не может с собой поделать.
Кипяток льется из чашки в блюдце, а из блюдца на скатерть.
– Опять ворон считаешь? – спрашивает ее Грася.
Чеслава вздрагивает, охает и быстро заворачивает краник самовара.
– Простите, пани Фелиция…
Чеслава кладет салфетку на скатерть, чтобы промокнуть лужицу, наливает чая в другую чашку и ставит перед тетушкой.
– Ты бы знала, Грася, как же я соскучился по твоим пирогам, – говорит Марек, уплетая пирог с визигой. – Во всей Варшаве таких пирогов не найти!
Фиолетовая туча расплылась по небу, словно чернила по промокашке. Золотой закатный свет погас, и в гостиной сразу стало сумрачно. Порывами налетает ветер и треплет стоящие под окнами кусты сирени.
Грася зажигает, стоящую на столе лампу с матерчатым абажуром. Теплый апельсинового оттенка свет заливает гостиную, и сразу мир за оконными стеклами чернеет и становится неразличим, а по углам встают прихотливо вырезанные коричневатые тени.
– Солнце в тучу село, это к дождю, – замечает пани Фелиция.
– Скажите, тетушка, а Катаржину вы давно видели? – спрашивает Марек.
– Давно, – усмехается пани Фелиция и смотрит на Марека поверх чашки с чаем. – Как Катаржина замуж вышла, с тех самых пор я ее и не видала.
– А разве она замуж вышла? – удивляется Марек.
– Твоя Катаржина самая настоящая вертихвостка. Как увидит мужчину в красивой форме и ну, давай, ему глазки строить! Помню, прошлым летом она едва не выскочила замуж за этого… Как его звали, Грася?
– Зденек, – подсказывает ей горничная.
– Да, верно, за пана Зденека. Спору нет, Зденек был хорош собой, разве что малость смахивал на цыгана. Дело уже шло к свадьбе, когда Катаржина узнала, что её Зденек сбежал из полка и за ним водятся немалые карточные долги…
– Так что же Катаржина? – не унимается Марек.
Тетушка не торопясь отпивает еще чаю и ставит чашку на блюдце. Её карие глаза весело поблескивают.
– Так вот, слушай, это зимой твоя распрекрасная Катаржина познакомилась в Картузах с одним офицером, – рассказывает тетушка. – Зовут его Войцех… Да, Войцех Пшевозьник.
– Видный мужчина, – замечает Грася. – И военная форма ему к лицу.
– Да, пан хорош собой, – соглашается тетушка. – Я в этих нашивках и звездочках не разбираюсь, но Катаржина говорила, что пан Пшевозьник майор. Ну так вот, в марте месяце, а весна в этом году была ранняя, помню, снег уже сошел… Значит, в марте месяце, какого числа не скажу, запамятовала, Катаржина и пан Пшевозьник поженились и уехали из Мажене.
Марек охает и кладет кусок пирога с визигой обратно на тарелку.
– А куда уехала?
– К пану Пшевозьнику и уехали, в Картузы.
– Катаржина все хвасталась, что у Войцеха дом в Картузах с яблоневым садом, – снова встревает в разговор Грася. – А живут они в пригороде, на улице Францишка Сендзицкого.
– Я не хочу сказать, что пан Пшевозьник Катаржине не пара, – замечает тетушка. – И вовсе он не старый! Пану, наверное, лет сорок, если он и постарше будет, то только самую малость.
– Строгий мужчина, но такой обходительный. Сразу видна военная выправка.
– Вот оно как, – вздыхает Марек, и Чеслава понимает, что он совсем упал духом.
– Да что я же сижу, – поднимается со стула Грася, – Чеслава, милая, а ну, пойдем-ка во двор. Мы с тобой о чем уговорились? Ты верно думала, что я позабыла, раз Марек приехал? А я и верно, позабыла, да только сейчас вспомнила. Пани Фелиция…
– Да-да, ступай, – говорит тетушка, а сама спрашивает Марека. – И что ты в этой Катаржине нашел, скажи на милость? Разве в Варшаве мало хорошеньких панночек?
Долговязая худая Грася поднимается из-за стола, выходит из гостиной, проходит впотьмах через кухню, толкает тяжелую дверь и спускается по широкой лестнице во двор. Чеслава идет следом. Панночка знает, что сейчас её будут пороть, и её душа поет и ликует.
Крытый шифером двор, пристроенный позади теткиного дома, довольно просторный. У дальней стены стоит садовый инвентарь. По левую руку – большие ворота, сейчас запертые на засов, а справа пара чуланов и душевая кабина. Прошлым летом тетушка, послушавшись совета пани Бажены, купила газовую колонку для нагрева воды и наняла в Картузах бригаду рабочих. Трое панов в синих комбинезонах приехали на другой день спозаранку. Сперва в углу двора они установили поместительный бак из нержавейки и газовую колонку для нагрева воды, а после, уже под вечер собрали из крашеных панелей душевую кабину.
В одном из дощатых чуланов стоят старые ульи и велосипед Марека, а в другом чулане Грася обычно наказывает молоденькую горничную.
Открыв скрипучую дверь, Грася щелкает выключателем, и под потолком загорается лампочка, висящая на обросшем пылью проводе. Оглянувшись на Чеславу, горничная заходит в чулан. Этот чулан хорошо Чеславе знаком. Посреди на дощатом пыльном полу стоит широкая скамья, сколоченная из гладко отесанных некрашеных досок. На скамье лежит старый диванный валик. Возле скамьи стоит оцинкованное ведро с соленой водой. Из ведра торчат черные, очищенные от листьев, прутья. Чеслава останавливается на пороге, ей становится весело и страшно, у нее замирает сердце, и так с ней случается каждый раз, хотя было бы впору привыкнуть.
Долговязая Грася стоит, уперев руки в боки и, невесело улыбаясь, поглядывает на горничную. Чеслава вздыхает. Опустив голову, чтобы Грася не заметила улыбку на её губах, панночка подходит к скамье.
– Ну, сколько можно бить посуду? – спрашивает Грася. – Или ты нарочно взялась меня злить?
– Нет, я не нарочно, – отвечает Чеслава и слышит, как дрожит её голос. – Простите, пани Грася!
– Ты всегда так говоришь, а толку нет! Ну, какое красивое было блюдо? С павлинами, с каретой… И вот, на тебе, пожалуйста, бац – и черепки! Да этому блюду, наверное, было лет сто!
– Простите, пани.
– Дня не проходит, чтобы я тебя не порола! Вот пожалуюсь, пани Фелиции, пускай тебя рассчитает.
– Пани Грася, не говорите, не надо! Я так хочу работать в доме пани Фелиции, – умоляет Чеслава. – Я буду стараться! Я ничего больше не разобью!
– Каждый раз одно и тоже, – ворчит Грася и вытаскивает из ведра длинный и влажно поблескивающий ивовый прут.
Она пропускает прут через кулак, хлещет им по воздуху и хмуро смотрит на Чеславу.
– Ну, ты чего ждешь?
Чеслава сбрасывает с ног туфельки и ложится ничком на скамью. Диванный валик, обтянутый рогожкой, она пристраивает под бедра так, чтобы ягодицы были немного отклячены, приподняты над скамьей, и Грасе было удобнее ее пороть. Обеими руками она задирает подол длинного темного платья, а потом стаскивает с маленьких ягодиц трусики и стягивает их вниз по ляжкам.