Кстати, «ярость вулкана» оказалась несовершенна. Слишком она яростная. Часа два надо сидеть перед печкой, читать графоманский «Неман» и подкармливать её вовремя горбылинами. А то «ярость» может и сдохнуть.
Зато вы узнали, ребята, как выглядят куры из «Светофора».
И как починить дырку в валенке.
И как не угореть.
И как сосуществовать с буханковыми мышками.
И как улетают Жарки в космос. До весны.
А главное, ребята, главное – вы теперь умеете правильно взвешиваться.
Вано ЧОКОРАЯ
Рассказы
Горы
Гордыми сынами равнин вздыблены горы. С высоты небес молчаливо защищают они раскинувшиеся внизу просторы, храня под спудом тысячелетий тайны мира, и умудрённые дубы на их склонах шепчут свои легенды. Плача родниками, горы посылают свежесть полям, рассыпающим по своей груди маленькие точки фантазий, благоуханием поющим благодарственную песню напоившим их вершинам. Туман, обнимая великанов, с осторожностью снежного барса подкрадывается к прибрежной равнине, медленно обнюхав её, боясь наступить на беззащитные цветы, вытянув шею, ползёт согреться морем и, уходя от берега, тянет за собой землю, прорезающую волны, выводя в синеву громадины зелёных айсбергов.
В горах спокойно. Степенно стоит хвойный лес, освежают путника буки, изящно выпрыгнет каштан из колючих объятий, падая отозвавшись низкой нотой; и тут же, на шёлковом ветру, все деревья – старцы, юноши, девы – начнут услаждать взор изящным танцем тысяч наложниц. Горы строги и добры; их добротой пользовались разбойники, скрывая тёмные дела, это та безграничная доброта, которая у людей считается за глупость. О, если б не эта сердечность, разве зло могло бы найти опору?
Волшебным твореньям – обиталищам богов и мифических героев – неутомимым многоголосьем поют оды крылатые курьеры неба: старый тетерев, усевшись на заботливой черёмухе с сочными побегами, призывает подругу насладиться трапезой; кряхтит уютно устроившийся в зарослях папоротника маленький вальдшнеп; потряхивая красной шапкой смешно бежит за муравьями зелёный дятел; испуганный улар планирует в ущелье и оттуда переливающимся свистом предупреждает сородичей. И каждому дарован звук.
Если бы не горы с их непостижимостью, притягательностью, непобедимой мощью, разве человек признал бы природу сверхъестественной силой; он выкосил леса и превратил их в поля, поля в пустыни, а пустыни в оазисы, заарканил реки, осушил, сковал море, и творец всего этого ничего не смог поделать с горами – ни сравняться с ними, ни победить – и сумел всего лишь огрызнуться.
Подъём в горы схож вхождению в Храм – шаг, открывающий иной мир; вьётся вокруг аромат миро, заполняет всё нутро, от чего тело ощетинивается мурашками. Старые люди говорят: «На поднимающегося в горы обязательно хоть маленький дождик, но накрапает – так они благословляет путника». Туман обовьёт, обнимет, как давно не виденного братца, привечает, приглашает к себе, идя впереди, хвастаясь своим хозяйством, жилищем, садом, в ожидании угощения усадит под огромным орешником, предлагая дикие плоды, напоит чистой, как душа исповедовавшегося, родниковой водой. Но порою горы встречают негостеприимным, жадным хозяином; подложат под ногу скользкий от подлесной сырости камешек или лавину с себя стряхнут; переменчивый у них характер, впрочем, как и у всех великих. Они учатся друг у друга, люди у гор гордости, а те у человека подлости.
Разбросанные по склонам капельками дождя каштановые и дубовые жилища из тёсаной доски, с украшенными богатой резьбой перилами, балконами, вверху которых, между массивными столбами, бабочками свисают резные орнаменты кругов с расходящимися линиями – символами солнца и вращения жизни, примитивными изображениями зверей, напоминающими наскальные рисунки зарождавшегося художественного мышления человека, виноградными лозами, христианскими крестами, замысловатыми знаками и символами, пришедшими ещё с языческих времён и значение которых давно забыто, но жива их красота, переходящая во внутреннее убранство, где она ложится на тахту в главной комнате, служащей приёмной и столовой, на край массивного стола, спинку стула, наличники, на базальтовый камин орлиным клёкотом охраняющим силу семьи, придают оживлённость изящно суровому пейзажу. Вековому укладу трудно покинуть красоту этих гор, трудно спуститься в пучину равнины или уйти в тишину. Ставши опорой и гармонично сросшись с современностью, они дополняют друг друга, и трудно представить их врозь.
В такой домик, в своё родовое имение, теперь служащее летней дачей, мы были приглашены нашим другом в гости. Дорога звала вверх, невообразимо умудрившись втиснуться между нависающей скалой и обрывом, на дне которого река просматривалась с трудом, но отчётливо доносила буйность своей натуры, угрожающе поднималась к скалам и, сурово кинув в них свой рык, уходила ввысь. Придорожный колокольчик трясёт своей фиолетовой головкой, но, отчаявшись поведать о чувствах, поникнет, с глубокой обидой, продолжая бесшумно царствовать. Всем и каждому на земле дан звук; даже рыбы, хлестая хвостом, могут издавать звуки, деревья, кусты, даже трава способна шуметь, а как могут шуметь даже такие молчуны, как горы, – не дай бог услышать их возню, – и только цветы беззвучны. Даже такой виртуозный дирижёр, как ветер, не в силах извлечь из них звука. Может, не стоит цветам обижаться, у каждого свой удел, порою жизнь говорит больше, чем слава, чем бесконечный язык этой дороги.
Заигрывая с нами на сотнях поворотов, дорога наконец приводит к небольшому водопаду, загодя встречающему путника прохладой, за своей широкой спиной, скрывающему грунтовую дорожку, на которую нам предстоит свернуть. Тропинка, подражая шепчущемуся рядом ручью, среди аристократического самшита и легкомысленной акации, медленно зазывала на гору, затем, кокетливо повернув, открыла нам вид старинной усадьбы, во дворе которой суетились знакомые и незнакомые люди. Нас встретили с той теплотой, которой умеют встречать только в горах, где новый человек редкость и большая радость.
Уже накрывался длинный стол, заполненный свежей зеленью, на полянке, шипя, ёрзало над костром парное мясо, охотно отдавая свой жир неистовым углям, которые, пропитавшись им, отзывались на всю округу ароматным эхом. Двор был устроен по-крестьянски уютно: справа, у калитки, стоял низкий деревянный сруб из толстых сосен, редкое строение для этих мест, рядом с ним устроился огород, пестреющий красными и розовыми помидорами, молодыми огурцами, не сбросившими с головы пожелтевший цветок и с неокрепшими ещё иголочками, и именно поэтому особенно вкусными, пухлые сладкие перцы, спрятавшиеся под большими листами, напоминали закатное солнце, полумесяцем свисали красные и ярко-зелёные плоды, такие же острые по своей натуре, как и на вид, фиолетовые мясистые баклажаны, уставши, лениво опёрлись о землю, маленькие бледные тыквы взирали сверху на своих оранжевых собратьев, возлежащих огромными шарами, граничащими с зелёной полянкой кинзы и ровным квадратом петрушки, огороженным широкой полосой репчатого лука.
После огорода, уходящего под косогор, стоял небольшой, в несколько комнат, традиционный домик из каштановых досок, выкрашенный природой более чем за век тёмно-коричневым оттенком. Напротив него, через двор, где низкая трава граничила с выступающей скальной породой, стояла летняя кухня, впрочем, выстроенная капитально и напоминающая кукольный домик, с таким же по-детски играющим родником сбоку. Нас пригласили за стол. Когда все расселись как положено: отец нашего друга, предводитель семейства, во главе стола, сын справа от родителя, рядом с ним часть гостей, напротив другая, ближе к хозяину, дождались, пока самый старший перенесёт себе на тарелку снедь – негоже вперёд старшего браться за еду, – и сами приступили к трапезе. Перекусив, самые младшие взялись за запотевшие глиняные кувшины, и полилось игристое вино с неожиданным медовым ароматом; оказалось, друг наш в собственными руками натруженный виноградный сок добавил плоды пчелиного труда и получился этот шедевр – заботы человека и природы, и теперь угощал им только особо почётных гостей.