– Сад, – повторил Тахти. – И море. Мы тоже жили около моря.
– А горы? – спросил кто-то. – Горы были?
– Нет, – он обрадовался, что смог понять хоть что-то. – Гор не было. Вы покажете мне горы?
– Вон они, – засмеялся первый, указывая за окно. – Смотри сколько хочешь.
Они ушли. Теперь их слова звучали полушепотом, быстро, невнятно. Теперь он не понимал ни слова. Парень, который спросил про горы, промелькнул за дальней дверью – шел сам по себе, засунув руки в карманы.
Тахти уронил маркер и сполз по стене на пол. Нервно гудела люминесцентная лампа, бросала на пол выцветший блик. Потертый линолеум покрывали рваные полосы порезов. У преподавательского стола заменили одну ножку, она единственная была светлая, хотя сам стол был темный. Тахти сидел на полу, обхватив себя руками.
Пол, наверное, был холодный, но он не чувствовал этого. Все, что осталось – пульсирующий в висках упругий ритм, а руки – руки опять стали ледяные. Это как идти по осколкам стекла. Только уже не теплым, обкатанным морем осколкам, которые туристы так любят привозить домой в качестве сувениров, а по задворкам улиц, по пустырям, по битым бутылкам и осколкам прошлого, босиком, раня ноги, в кромешной темноте. Они все ушли, смеясь и толкая друг друга, а он остался, остался один, и никого рядом не было.
***
Синий ночной полумрак заливал гостевой домик. Остров был полон звуков. Шорохов. Стона. Посапывания. Гула. Гудения. Остров не спал, Тахти тоже.
Еще немного, и он бы закричал. Закричал в тишине, закричал на тишину. По спине бежал холодок. Он вскочил и подбежал к окну. Увидеть бы хоть кого-нибудь. Кого угодно. Потому что вдруг он почувствовал, что остался совершенно один. Что никого вокруг не осталось. И это испугало до паники.
Ночь была синей, необычайно светлой для севера, и Тахти не сразу понял, что это из-за снега, что это он отражает свет и высветляет ночь, как лимон высветляет черный чай. На ветру стелился вереск. Море сливалось с небом, а вверху колыхались зеленые занавески полярного сияния. Он открыл дверь и вышел на крыльцо, и ледяной ветер окатил его, словно водой из ведра. Снег окрасился в зеленый, в лиловый вдалеке. На воде качнулся огонек. Лодка или катер, кто-то был в этом мире, живой, теплый, и тоже не спал в эту ночь. Может быть, этот кто-то тоже смотрел сейчас на небо, на полярное сияние, которое Тахти видел впервые в жизни.
Северу все равно, понял он тогда. Он может быть серым и безликим, а может быть красивым, как сейчас – но он жестокий и своенравный, и ему все равно, рад ты или нет. Он живет своей жизнью, и стоит только расслабиться, как он тут же обнажит свои клыки и нападет. Север не был приветливым. Он никого не приглашал и не призревал, ему было вообще до лампочки. Днем он был безыскусным, монохромным, безразличным. Но сейчас, в тот короткий миг, когда крохотный огонек качался на фоне черной воды под цветным ночным небом, в тот миг север был действительно красивым.
Забавно, что в тот момент про фотоаппарат Тахти даже не вспомнил.
Утро принесло еще один серый день. Но ночь оставила неуловимый флер чего-то таинственного. Тусклый белесый свет проходил в комнату и вычерчивал контуры мебели. Тахти лежал в постели и пытался вспомнить, откуда взялось это странное ощущение. Потом он вспомнил, как вышел ночью на улицу. Вспомнил огонек лодки в чернильной ночи и прозрачную зелень полярного сияния под бесчисленными звездами. Ночью он узнал, что север может быть красивым.
Воздух остыл за ночь, пахло морозом и отсыревшим деревом. Встать – это значит вылезти из кокона пледов. На уговоры ушло с полчаса. Когда он коснулся ногами пола, пальцы словно обожгло льдом. В ледяных тапочках он прошаркал в ванную.
Стены здесь были обклеены мелкими плитками кафеля, бело-зелеными, отчего возникало ощущение, что находишься на дне болота. Тахти открутил кран и долго грел руки под струей горячей воды. Руки все еще были содраны после того, как он слезал с крыши по дереву. От горячей воды болячки саднили, а пальцы кололо невидимыми иголками. От раковины поднимался пар, и Тахти задумался, насколько вообще в ванной было тепло. По ощущениям – не выше нуля.
Из зеркала на него смотрел кто-то стремный. Губа разбита, под глазами круги, на скуле кровоподтек – лилово-желтый. Он сам себя не узнал. Лицо стало узким, глаза потемнели, губы обветрились. Волосы торчали во все стороны, рваной, отросшей стрижкой. Он надвинул шапку на самые глаза, нырнул в парку Наны. Всю ночь кеды простояли около двери и оказались ледяными и сырыми. Надо было к батарее поставить, но накануне Тахти об этом не подумал. Надел как есть, мокрые, другой обуви все равно не было – и поплелся через левады к дому.
Сигги варил кофе. На плите дымился только что приготовленный омлет. Тахти остановился в дверях и смотрел на его спину. На нем были все тот же свитер с узором и джинсы.
– Доброе утро, – голос Тахти прозвучал как надломанный хрип, и Сигги его не услышал.
Но он повернулся с кофейником в руках и увидел, что Тахти стоит в дверях.
– Привет! Как ты? Я не услышал, как ты вошел.
– Доброе утро, – сказал Тахти как смог громко и попытался изобразить улыбку.
– Открывай холодильник и бери все, что понравится. Будешь кофе?
– Спасибо, да, с удовольствием.
Открывай холодильник. Он даже у Соуров не мог себя заставить открыть холодильник. А Сигги вообще был чужим человеком, которого обязали возиться с ним до совершеннолетия. Сигги выполнял свою работу. А он?
– Ты чего? Или ты хочешь сказать, что не будешь есть?
– Простите.
Пришлось влезть в его холодильник. Сыр, помидоры, огурцы, горчица. Ну и хлеб. Сигги возился с печкой, ему было, похоже, до лампочки, что из его еды брал Тахти. За открытой дверцей прыгали языки пламени, и цвет был теплым, приветливым, контрастным по сравнению с монохромом всего вокруг. Руки ныли и отказывались удерживать нож. Вот бы погреть руки у печки. Полускрюченными от холода пальцами Тахти кое-как ухватил нож и настругал сыр и хлеб. Сигги подвигал кочергой угли, подкинул дров в огонь, и треск, и желтое пламя перекрыли тишину гостиной. А снаружи выл ветер.
Потом Тахти сидел напротив него за столом, а за спиной гудела печка. Спину согревало теплом, по ногам тянуло холодом.
– Помнишь, где остановка? – спросил Сигги.
– Помню, спасибо.
– Если нужно, я могу отвезти тебя сегодня на машине. Каждый раз не смогу, но сегодня можно.
– Спасибо, я справлюсь.
Тахти не был готов к зиме. Травы по пояс, солнце в спину, шорты и майка – вот к чему он привык. Но его никто не спрашивал. Его привезли на север, в холод, ветер, снег, и бросили с чужими людьми.
Когда он наспех собирал сумку, толком не представлял, куда едет. Он не хотел ехать и лучше бы вылез в окно и убежал. Но Фольквэр стоял около стены и наблюдал за ним. Тахти кидал в сумку какие-то вещи, не очень понимая, что ему понадобится. И что будет дальше. Внутри поднималась паника. Можно было сказать теперь: о, он знал, уже тогда знал, как все обернется. Не знал. Если бы знал, то, наверное, и правда бы убежал.
После завтрака Тахти вызвался помыть посуду, а Сигги пошел к левадам. Его темный силуэт удалялся от окна, черный на фоне белого. Тахти остался мыть посуду, а Сигги пошел загонять и кормить овечек. На кухне остался только Тахти, в огромном чужом доме на огромном чужом острове, где у него не было ничего.
В гостевом домике Тахти надел все самые теплые вещи, которые только были с собой. Свитера у него с собой оказались только хлопковые, они зимние, но для зимы в плюс пятнадцать по Цельсию, а не как здесь. Раньше была еще флиска, но она осталась у Соуров, он не нашел ее, когда убегал. Поэтому сейчас он надел оба свитера, один поверх другого. Нана вообще-то его очень выручила, когда дала штаны и парку.
– Ну нет, – сказал Сигги, когда Тахти заглянул в гостиную сказать, что уезжает в город на курсы.