После холода голос опять съехал в надрывный шепот, едва различимый на фоне других шумов.
– Я обычно обедаю в три. Потерпишь?
– Да, конечно.
Они пили чай. Точнее, Тахти сидел один на велюровом диване, напротив них двоих. На столе в трех нетронутых кружках остывал чай. От холода руки опять свело судорогой, пальцы скрючились. Тахти растирал их под столом и никак не мог заставить распрямиться. Раньше такого не было. Это недавно началось, уже здесь. Сигги разбирался в бумагах. Нана указывала ему на отдельные места, не зачитывая вслух, и Сигги только кивал. На Тахти они не смотрели, но он сидел вот так напротив них – словно на безмолвном допросе.
Желудок свело, но аппетита не было. Через боль в разбитой скуле он съел одно печенье. Желудок отпустило. Руки постепенно согрелись, судорога отступила, и кое-как он взял в руки чашку. В ушах гудело, пальцы кололо невидимыми иголками. Горький чай вязал язык. В очаге трещали дрова. За окном монотонно гудело море, выл ветер.
Сигги собрал бумаги обратно в папку и оставил ее на краю стола.
– Ты вегетарианец, да? – спросил Сигги. – Нана сказала.
Тахти не сразу сообразил, что это он ему.
– Да.
– Я готовлю тыквенный суп. Ешь такое?
– Да.
– И рыбу. Окунь. Рыбу-то хоть ешь?
– Нет, – прошептал Тахти. – Не ем.
Сигги же не треснет его за это половником, нет?
– Понятно. Ну смотри, я специально отдельно готовить не буду. Холодильник не заперт. Захочешь что-то свое, бери и готовь.
– Да, конечно. Спасибо. Извините.
– Ты как с дороги, устал? Можешь пока пойти отдохнуть и прийти уже к обеду. Или в душ сходить.
Тахти кивнул в сторону кухонных шкафчиков.
– Может, вам помочь на кухне?
– Завтра поможешь. Сегодня не надо.
– Я бы в душ тогда.
– Пойдем, покажу, как включить воду.
Он посмотрел на Нану, она пожала плечами и улыбнулась, и он тогда встал из-за стола, и Тахти встал тоже, подхватил рюкзак и пошел вслед за ним в душевую.
– Обязательно смотри, чтобы в баке было достаточно воды, – сказал Сигги, – а то может получиться так, что домываться будешь под ледяной.
– Хорошо.
– Что-то нужно? Полотенце, зубная щетка?
– Все есть.
– Можешь взять вот здесь гель для душа, все остальное, – он указал на навесную полочку. – Если что, кричи.
Тахти кивнул. Кричи, да. Максимум, что он сейчас мог – это шепот.
– Хорошо, спасибо большое.
Сигги ушел, Тахти включил воду и долго возился в попытках настроить температуру. Дверь была закрыта, шум воды перекрывал голоса в гостиной, и впервые за много дней никто не стоял с ним рядом, не следил. Все остались где-то там, и он был совершенно один. Совершенно один, думал он и пробовал на вкус ощущение от этих слов. Оказалось, горькое, гнилостное ощущение, от которого сводило живот. Он опустился на колени, на каменные плиты, и в спину била горячая вода, а руки все еще были ледяные. Живот сводило, горло перехватывало, судорогой сжимало грудную клетку. Он почти задыхался, уткнулся лицом в разбитые колени, лежал на полу чужой душевой – и тело било судорогой, но слез все еще не было.
***
Юноша собирал вещи. Одежды было всего ничего. Пара-тройка свитеров, две пары джинсов. Коробка браслетов, которые сделали ребята из семьи. Белье, кусок мыла, два полотенца. Сланцы, пара кроссовок, зубная щетка, два полупустых тюбика зубной пасты. Вот и все богатство.
Все вещи уместились в небольшую дорожную сумку.
Парень собирался в приподнятом настроении. На нем был его самый любимый свитер – ярко-желтый, с красно-оранжевым узором из ромбов и звезд. Но цвет не имел значения. Его связал ему брат, которого уже не было в живых. Тепло его рук до сих пор согревало его сердце. В этом свитере всегда было теплее.
На прошлой неделе ему исполнилось девятнадцать. Он мог еще пожить здесь, остаться до января. А потом – все. Свободен. Или не свободен. Все зависит от точки зрения.
Но его брат уже уехал отсюда. И другой брат тоже. Семья потихоньку распадалась. Ему было незачем здесь оставаться. Здесь его больше ничто не держало. Здесь его теперь никто не ждал.
Он ехал туда, где его ждали.
***
Как бы долго Тахти ни пытался согреться в душевой, замерз он потом за какие-то полчаса. Сигги принес шерстяное клетчатое одеяло и синий флисовый плед. Перспектива спать в трусах и футболке не вдохновляла. Тахти лег, не раздеваясь, в теплых штанах и свитере. Укрылся одеялом и пледом, но никак не мог отогреться. Его трясло. Ноги были ледяными. Голова гудела. Ныло колено. Когда он закрывал глаза, ему казалось, что они все еще трясутся в грузовике по ухабам бесконечной дороги. Когда он открывал глаза, комната наползала на него гудящим ледяным полумраком. Он сжался в комок и потом попытался расслабиться, но это не дало тепла. Попытка растереть ноги тоже не помогла согреться. За окном гудел ветер, рама позвякивала, и от этого воздух как будто становился еще холоднее. Сквозь завывание ветра монотонно шумело море.
На острове было слишком тихо. Здесь не было шума деревьев, песен леса. Не было пышной зелени, солнца, цвета. За окном во все стороны стелилась только бесконечная, однообразная, неизменная серая полоска равнодушного моря, с редкими пятнами катеров и лодок.
Тахти подтянул к животу колени, лежал и пытался вспомнить, как это было, когда за окном шумел лес. Тогда эти звуки казались такими знакомыми, такими естественными. Он пытался воссоздать их в памяти, но ничего не получилось. Как он мог их забыть?
Еще у Соуров он снова начал ходить в школу, старался со всеми подружиться. Он надеялся, что таким образом его примут те, кто здесь живет. Этого было мало, конечно.
Они все были белокожие, такие светлые, что казались сделанными из молока. Светлые волосы, волнами, кудрями; прозрачная, почти не здоровая бледность кожи; светлые, голубые глаза, как морская вода на белой песчаной отмели. Они почти все казались суше и выше Тахти, они были укутаны в свитера, меха и стеганые жилетки, как в коконы.
Хлопковые брюки цвета хаки и синее поло, свитер уголком из тонкого хлопка, хорошего качества и слишком холодный для местной зимы – все эти вещи сделали из Тахти фрика в городе, где девять месяцев в году лежал снег. На их фоне Тахти был другим. Смуглым, темноволосым, кареглазым. Хотя он всегда считал, что у него светлые волосы и светлая кожа, по меркам юга именно так и было, на острове он понял практически сразу: не здесь.
Здесь он был чужаком.
Возможно, самым чужим из всех, кто когда-либо сходил здесь на берег.
Все равно он улыбался. Пытался быть приветливым. Пытался стать частью целого, хотя сил едва хватало на то, чтобы встать утром, одеться и доехать до школы на автобусе. Местный диалект звучал дико и непонятно. Образ жизни отличался. Да все отличалось. Тогда происходило столько всего, что он балансировал где-то между апатией, депрессией, отчаянием и истерикой. Все было сложно. Но он все равно улыбался. Он старался. Только вот – этого было мало.
– Я родился в другой стране. Около нашего дома росли кипарисы. Знаете кипарисы? Это такое дерево, похоже на ель, только иголки мягкие.
Тахти рисовал им кипарисы маркером на доске. Рука дрожала, и получалось криво и неузнаваемо.
– Ты жил в особняке, вместе с родителями? Ходил в гимназию? – спросил один из них.
В тот раз они все сидели в пустом классе, на партах, стульях, подоконниках, а Тахти стоял у доски и рисовал то, что не мог объяснить на словах. Они говорили очень быстро, сильно редуцируя гласные. Слова звучали не по отдельности, а как единые текучие конструкции.
– Можно, ты повторишь еще раз? Медленно.
Кто-то засмеялся. Парень повторил то же самое, только еще быстрее.
– Я жил в доме, рядом с которым был сад, – ответил Тахти наугад.
Они переглядывались, кто-то усмехался. Тахти улыбался, сердце колотилось в груди, и голова кружилась, а он только гадал, упадет ли в обморок или доживет до конца беседы.