Надо сказать, что в течение весны в пользу соглашения с СССР за спиной фюрера интриговала целая «промосковская партия». В нее входили второй после Гитлера человек в Рейхе Г. Геринг, глава и статс-секретарь МИД Германии И. Риббентроп и Э. Вайцзеккер, начальник внешней разведки службы безопасности В. Шелленберг, посол В. Шуленбург, высшее командование сухопутных сил Вермахта и военно-морского флота (Кригсмарине), руководство ряда экономических ведомств, промышленники и др. За союз с СССР выступала также значительная часть партийного аппарата, в том числе многие гаулейтеры.[24]
Всех этих людей объединяло опасение, как бы осторожничающий в отношении сталинских реверансов Гитлер не втянул Германию в войну на два фронта, начав боевые действия против Польши и ее западных союзников, не заручившись предварительно обещанием советского нейтралитета. Экономический блок сторонников «промосковской линии» интересовали, в первую очередь, поставки советского сырья, особенно в случае установления Англией блокады после начала войны на Западе. «Промосковской партией» был разработан т. н. «план Шуленбурга». Он предусматривал планомерное улучшение советско – германских отношений путем отказа от враждебной пропаганды друг против друга, развития экономических и культурных связей и, в итоге, заключение широкого политического соглашения. (Как видим, этот план целенаправленно и методично претворялся в жизнь). Дело дошло до того, что Геринг в апреле специально выезжал в Рим с целью уговорить Б. Муссолини повлиять на Гитлера в «промосковском» духе. Миссия оказалась успешной, и в мае дуче сообщил Гитлеру, что поддерживает идею достижения договоренности с СССР.
Если в Берлине ликовали по поводу отставки наркома, то в Лондоне и Париже новость произвела тяжелое впечатление. «Смещение Литвинова ознаменовало конец целой эпохи, – писал У. Черчилль. – Оно означало отказ Кремля от всякой веры в пакт безопасности с западными державами и возможность создания Восточного фронта против Германии» [141, с. 166]. И. М. Майский сообщал из Лондона в НКИД: «4 мая, т. е. на другой день после того, как уход т. Литвинова стал известен в Англии, в Форин офисе царила настоящая паника… 6-го утром Галифакс счел необходимым совершенно официально меня спросить, остается ли в силе та внешняя политика, которую СССР вел до сих пор» [22, док. № 333]. Определенно, это подталкивало союзников к более активному поиску компромисса с Германией.
Еще одной причиной недостаточного энтузиазма Лондона и Парижа по поводу московских переговоров стали их сомнения в способности СССР оказать им эффективную военную помощь и в том, стоила ли она тех территориально – политических уступок, которыми пришлось бы за нее заплатить. В одном из личных писем, написанном в марте 1939 г., тогдашний премьер – министр Великобритании Н. Чемберлен высказался на этот счет так: «Я не верю, что она (Россия. – Ред.) сможет вести эффективные наступательные действия, даже если захочет» [цит. по: 25, р. 403]. На Западе это было общей и, как показал опыт финской войны, не столь уж далекой от истины точкой зрения на тогдашнюю боеспособность Красной Армии. Однако в данном случае значение имело даже не действительное положение дел, а его восприятие лицами, принимавшими политическое решение.
Если в начале переговоров намерения обеих сторон выглядели схожими, то при рассмотрении их в динамике обнаруживаются прямо противоположные тенденции: заинтересованность Москвы в успехе предприятия постоянно падает, а Великобритании и, особенно, Франции – только растет.[25] Причина ясна: советской дипломатии удалось нащупать почву для сепаратной договоренности с Берлином, а англо-французской – нет. И дело заключалось не в ловкости одной и нерасторопности другой, а в том, что этой «почвой» была Польша. Купить для себя сепаратный «мир» с Германией ценой согласия на уничтожение ею Польского государства мог только СССР.
Таким образом, создание системы коллективной безопасности отнюдь не являлось изначальной целью участников трехсторонних переговоров, а было последним, в смысле желательности, вынужденным средством сдерживания Германии. Коалиции видела оптимальный выход из европейского кризиса 1939 г. в сохранении мира ценой сравнительно малых жертв, вроде удовлетворения требований Гитлера в отношении Данцига (Гданьска), и только если это окажется невозможным, – путем достижения договоренности с СССР. Промежуточным решением было, шантажируя Германию перспективой создания англо – франко – советского альянса, дать ей увязнуть в переговорах с Лондоном и Парижем по польской проблематике до поздней осени, когда по погодным условиям Берлину придется отсрочить нападение на Польшу до следующего года.[26]
Кремлю же был нужен мир на своих границах и война на западе Европы, что достигалось сепаратным соглашением с Германией; и только если оно окажется невозможным, – собственная безопасность, обеспеченная союзом с англо – французской коалицией. К 20-м числам августа модель советско-германских отношений в условиях грядущей мировой войны была выстроена. Для согласования последних деталей и утверждения всего проекта 23 августа в Москве ждали прибытия министра иностранных дел Германии И. фон Риббентропа.
Пока сохранялась опасность «сесть между двух стульев», т. е. не было твердой уверенности в достижении договоренности с Германией, Кремль продолжал трехсторонние переговоры, тем более что каждый их день удорожал для Гитлера стоимость советского нейтралитета. После того как политическое соглашение было практически подготовлено к подписанию, 12 августа начались переговоры военных миссий. Ведший их Ворошилов действовал на основании инструкции, данной ему Сталиным еще 7 августа, т. е. за пять дней до приезда союзных военных переговорщиков в Москву, но сразу после того, как стало понятно, что договор с Германией гарантированно состоится. Инструкция предписывала свести военные переговоры к «тупиковому» вопросу о прохождении советских войск через территорию Польши и Румынии и на этом основании обречь их на провал [21, c. 584]. А без заключения военной конвенции Москва отказывалась подписывать уже согласованное политическое соглашение о взаимной помощи.
Набивая цену перед Берлином и страхуясь на случай всяких «германских неожиданностей», Кремль имитировал свое заинтересованное участие в переговорах военных миссий до последней возможности – кануна приезда Риббентропа. Теперь же с ними следовало быстро заканчивать, объявив неуспешными ввиду отказа Польши пропускать советские войска, что и было сделано Ворошиловым 22 августа. Сигнал действовать поступил ему в виде записки от заведовавшего секретариатом вождя А. Поскребышева: «Клим, Коба (дореволюционная подпольная кличка Сталина. – Ред.) сказал, чтобы ты сворачивал шарманку».
Начиная с августа 1939 г. вот уже более 80 лет ссылка на польский отказ в военном транзите для РККА бездумно воспроизводится как бесспорный и достаточный аргумент в пользу прекращения переговоров с западными державами. За своей давностью он встал в ряд с утверждением, что Волга впадает в Каспийское море. Зададимся, однако, нехитрым вопросом, что в создаваемом таким образом положении могло не устраивать Кремль? Выходило, что СССР фактически в одностороннем порядке получал от Великобритании и Франции союзнические гарантии в случае германской агрессии на восток, будучи в то же время освобожденным польским отказом пропустить войска от выполнения встречных обязательств перед Лондоном и Парижем в случае войны на западе. Мол, мы бы и рады повоевать за союзников, да вот Польша не велит![27] При этом надо понимать, что до войны дело, скорее всего, и не дошло бы в результате отрезвляющего воздействия на Гитлера самого факта заключения трехстороннего соглашения о взаимопомощи. Тем самым достигалась главная и первоочередная цель – предотвращение войны, во имя которой, якобы, Кремлем и велись переговоры.