Он почти не слушал передачу из Лондона; он размышлял о том, что стал более чувствительным к настроениям, атмосфере, событиям с тех пор, как переселился в Америку; ему хотелось знать, как это он потерял свое прежнее неизменное хладнокровие.
Этим утром он намеревался еще раз посмотреть инструкции своего прапрадеда. Позавтракав, он вновь достал конверт из манильской бумаги и принялся за работу, пытаясь извлечь из написанного какой‑то смысл. Он начал обдумывать эти то ли “правила”, то ли “указания”. Он не мог “остановить течение воды”, потому что вода уже давно не текла вокруг острова с башней, а насчет того, чтобы “не трогать башню”, так он уже “тронул” ее, вынув вставленный туда камень. Но что, черт возьми, имел в виду Илия, заклиная его “не просить камни”? Какие камни? Дюарту ничего не приходило на ум, разве что те осколки, напоминавшие ему о Стоунхендже. Если Биллингтон писал об этих камнях, то как же он представлял себе, что кто‑то может их “просить”, как будто они мыслящие существа? Он не мог этого понять; может быть, кузен Стивен Бейтс объяснит, когда приедет, если Дюарт не забудет ему это показать?
Он продолжил чтение.
О какой двери говорит прапрадед? В сущности, все завещание было головоломкой. Он не должен открывать дверь, ведущую в незнакомое ему время и место; приглашать “Того, Кто Таится у Порога”; взывать к холмам. Что могло быть более необъяснимым? Напрашивается вывод, что нынешнее время, настоящее, было незнакомо Илии, думал Дюарт. Может быть, Илия имел в виду, что Дюарт, живущий в настоящем, не должен был пытаться что‑либо узнать о времени, в котором жил Илия?
Это казалось очевидным, но если так, то нужно учитывать, что Илия подразумевал нечто совершенно другое под “незнакомым местом”. “Тот, Кто Таится у Порога” звучало зловеще, и Дюарт без всяких шуток представлял себе, что появление “таящегося у порога” должно сопровождаться боем цимбал и горластыми раскатами грома. Какой порог? Кто таится? И, наконец, что, черт возьми, имел в виду Илия, заклиная своего наследника не взывать к холмам? Дюарт представил себе, как он или еще кто‑то стоит в лесу и взывает к холмам. Это трудно вообразить даже в шутку, в этом есть что‑то нелепо‑абсурдное. Это тоже надо показать кузену Стивену.
Он перешел к третьему заклинанию. У него не было никакого желания или склонности тревожить лягушек, светляков или козодоев, так что в этом отношении он вряд ли нарушит инструкцию, но “чтобы не оставлять свои замки и запоры”! О небо! Существовало ли когда‑нибудь что‑либо более бестолковое, неясное и двусмысленное? Какие замки? Какие запоры? Поистине прапрадедушка говорил загадками. Да и хотел ли он, чтобы его наследник искал объяснения этим загадкам? И если да, то как? Не подчиниться его просьбам‑заклинаниям и ждать, что что‑то произойдет? Это не казалось Дюарту ни мудрым, ни эффективным.
Он опять отложил документ. В нем росло негодование — куда ни кинь, всюду клин: чем больше он узнавал, тем больше заходил в тупик. Было совершенно невозможно сделать какие‑либо выводы из собранной информации, разве что догадаться, что старый сварливый Илия явно занимался деятельностью, которую не одобряли местные жители. У Дюарта даже появилась мысль, что дело может быть в контрабанде, переплавляемой, допустим, вверх по течению Мискатоника и его притокам к башне.
Большую часть оставшегося дня Дюарт занимался грузом, который он распаковывал днем раньше. Нужно было заполнить бланки, заплатить по счетам и все проверить. Проглядывая список, написанный почерком его матери, — список ее вещей, который он раньше никогда не видел, он дошел до пункта, помеченного “Пакет с письмами Бишопа к И.Ф.Б.” . Имя “Бишоп” вновь напомнило ему о старой ведьме из Данвича. Пакет оказался под рукой. На нем была надпись “Письма Бишопа” , сделанная незнакомыми ему неразборчивыми каракулями, но абсолютно недвусмысленная.