Поскольку третий мой дядя умер еще раньше, и никто из троих не был женат, все права на старинное поместье перешли к моему отцу сразу после смерти деда в 1919 году.
Отец мой, в отличие от большинства его предков, не был провинциалом. Не питая пристрастия к радостям деревенской жизни, он оставил унаследованный дом вместе с землями на произвол судьбы, а прадедовские капиталы вложил в несколько прибыльных предприятий в Бостоне и Нью‑Йорке. Мать также не разделяла внезапно пробудившийся во мне интерес к сельской старине, и в особенности к нашему затерянному где‑то в провинциальной глуши родовому гнезду. Однако мои родители так и не пришли к согласию относительно его продажи, хотя я припоминаю один случай, когда во время очередного моего приезда домой из колледжа мать завела разговор на эту тему и предложила сбыть с рук бесполезное и не приносящее доходов имущество. Отец очень строго и холодно прекратил обсуждение вопроса; я помню этот его неожиданно оледеневший — не могу найти более подходящего определения — голос, и его странное упоминание о каком‑то неизвестном доселе наследстве Пибоди. Вот в точности его тогдашние слова:
— Дед предсказал, что когда‑нибудь один из его потомков обретет наследство в полной мере.
Мать на это презрительно фыркнула:
— Что там еще за наследство? Разве отец твой уже давным‑давно не пустил его по ветру за самым малым остатком?
Отец промолчал, ограничив свои доводы этой единственной ледяной фразой и оставив меня в убеждении, что существуют некие и весьма серьезные причины сохранять за собой право на эту собственность, как будто под словом наследство подразумевалось что‑то иное, не могущее быть переданное другим лицам обычным законным порядком.
Однако сам отец так никогда и не собрался навестить заброшенную усадьбу; земельный и прочие налоги регулярно вносились в казну нашим поверенным Ахавом Хопкинсом, адвокатом из Уилбрэхема. Время от времени он присылал родителям отчеты о состоянии имущества, которые неизменно оставлялись ими без внимания, а на все предложения и советы выделить средства на поддержание дома в мало‑мальски приличном виде они отвечали в том духе, что тратить на это свои деньги считают пустым и чуть ли даже не вредным занятием.
Итак, усадьба пребывала в запустении, и непохоже было на то, что со временем такое положение изменится. Пару раз адвокат по собственной инициативе пытался было сдать ее в аренду, но даже в период недолгого подъема деловой активности в Уилбрэхемс ему удалось привлечь туда лишь временных постояльцев, вскорости съехавших прочь и вновь предавших старый дом Пибоди в распоряжение ветров, дождей, солнца и неумолимо бегущих лет.
Таким образом и обстояли дела на момент, когда я вступил во владение наследством после трагической гибели моих родителей в автомобильной катастрофе осенью 1929 года. Несмотря на резкое падение цен на недвижимость и на биржевой кризис, разразившийся в конце того же года и ознаменовавший собой начало Великой Депрессии, я все же решился продать свою собственность в Бостоне и восстановить старинный особняк неподалеку от Уилбрэхема с тем, чтобы поселиться в нем самому. Смерть родителей сделала меня единственным владельцем довольно крупного состояния, и теперь я мог позволить себе отказаться от юридической практики, что и сделал без всякого сожаления, ибо данный род занятий требовал гораздо больше исключительной точности, аккуратности и внимания, чем я был расположен ему уделять по складу своего характера.
Теперь осуществление моих замыслов зависело от того, насколько быстро мог быть отремонтирован сельский дом или хотя бы его часть, куда я намеревался переезжать. Здание это возводилось на протяжении многих лет несколькими поколениями семьи Пибоди. Первоначально построенный в 1787 году дом являл собой типичный образчик старого колониального стиля невысокий (второй этаж так и остался незавершенным), простой и строгой планировки, с четырьмя массивными колоннами по фасаду.