Потом появились развалины не менее мрачные, но совсем незнакомые — ужасные башни и монолиты в тех местах, где, как думают люди, никогда и не было суши.
Волны больше не грохотали в размеренном ритме его сменил невероятный рев и шипение устремлявшейся в трещину воды. Шедший из разлома пар превратился в дым, и, с каждой минутой становясь все гуще, почти полностью закрыл собою Землю. От копоти и гари руки и лицо у меня покрылись черным налетом; я хотел было взглянуть, не произошло ли то же самое с моими спутниками, но когда обернулся, их уже не было... Потом вдруг все кончилось: я проснулся на одре болезни... Но я помню, что когда облако испарений из подземных бездн совсем скрыло собой поверхность Земли, твердь словно возопила в безумной агонии, потрясая трепещущий эфир. Хватило одной ужасной вспышки и взрыва, одного ослепительного оглушающего удара огня, дыма и молний, чтобы освободить от вечных пут древнюю луну, которая, словно обрадовавшись избавлению, стала стремительно удаляться в пустоту. Когда же дым рассеялся, и я захотел посмотреть на Землю, то увидал вместо нее лишь рой холодных насмешливых звезд, умирающее желтое Солнце и бледные печальные планеты, что разыскивали повсюду свою пропавшую сестру.
Холод
ВАС УДИВЛЯЕТ, что я так боюсь сквозняков?.. что уже на пороге выстуженной комнаты меня бросает в дрожь?.. что мне становится дурно, когда на склоне теплого осеннего дня чуть повеет вечерней прохладой? Про меня говорят, что холод вызывает во мне такое же отвращение, как у других людей — мерзостный смрад; отрицать не стану. Я просто расскажу вам о самом кошмарном эпизоде моей жизни, — после этого судите сами, удивительно ли, что я испытываю предубеждение к холоду.
Многие думают, будто непременные спутники ужаса — тьма, одиночество и безмолвие. Я познал чудовищный кошмар средь бела дня, при ярком свете, в забитом людьми банальном дешевом пансионе, расположенном в самом центре огромного шумного города; я испытал немыслимый страх, несмотря на то, что рядом со мною находилась хозяйка этих меблированных комнат и двое крепких парней. Произошло это осенью тысяча девятьсот двадцать третьего года в Нью‑Йорке. Той весной мне с трудом удалось найти себе дрянную работенку в одном из нью‑йоркских журналов; будучи крайне стеснен в средствах, я принялся обходить дешевые меблирашки в поисках относительно чистой, хоть сколько‑нибудь прилично обставленной и не слишком разорительной по цене комнаты. Скоро выяснилось, что выбирать особенно не из чего, однако после долгих изматывающих поисков я нашел‑таки на Четырнадцатой Западной улице дом, вызывавший несколько меньшее отвращение, чем все те, что были осмотрены мною прежде.
Это был большой четырехэтажный особняк, сложенный из песчаника лет шестьдесят тому назад, — то есть, возведенный примерно в середине сороковых, — и отделанный мрамором и резным деревом. Пансион, вне всякого сомнения, знавал лучшие времена. Теперь же лишь отделка, некогда блиставшая роскошью, а ныне покрытая пятнами и грязными потеками, напоминала о давно ушедших днях изысканного великолепия. Стены просторных комнат с высокими потолками были оклеены обоями аляповатой и совершенно безвкусной расцветки и украшены лепными карнизами, воздух пропах кухонным чадом и многолетней неистребимой затхлостью, извечной жительницей домов, служащих лишь временным пристанищем небогатым постояльцам. Однако полы содержались в чистоте, постельное белье менялось достаточно часто, а горячую воду перекрывали достаточно редко; в общем, я решил, что здесь можно вполне сносно просуществовать до той поры, когда представится возможность жить по‑человечески.
Хозяйкой пансиона была сеньора Эрреро, испанка, женщина довольно неряшливая, если не сказать больше, да к тому же еще и с изрядной растительностью на лице; впрочем, она не докучала мне ни сплетнями, ни попреками за то, что в моей комнате на третьем этаже с окнами на улицу допоздна не гаснет свет.