Но что это нас снова потянуло на духовную лирику? Просто в очередной раз напросилось стечение тем-повесток, что важны сами по себе, а тем паче – в связи друг с другом. Так, иллюстрируя и далее испытывая тему совпадений и подкреплений, снова вспомним об авторе того, что зовем талебовостью: будучи оба номинально (хотелось бы надеяться, far from in name only) единоверными, – так ли велики «ширина» и «глубина» нашего совпадения, и должна ли быть значительной даже во вторичном или периферийном, а не только в важнейшем? Вопрос весьма неоднозначный, так как содержит массу аспектов, располагающий к подмене и поспешному агрегированию. Но не столь уж трудно выделить отдельные центральные аспекты, проиллюстрировав оные кейсами – экспериментами на стыке рефутирования и доказывания от противного.
С одной стороны, как и всякая религия, Православие несвободно от субстратов заимствования, с некоего времени (по итогам истории применения, словно правом узуса) воспринимаемого как исконное, так что и охранительство чужого – эта реализация ошибки типа поддержки ложной гипотезы или, в инквизитивных терминах, оправдания ереси – видится как консерватизм в чине тождествования традиции. Этот мета-миф не единственен, и мифы будут атаковать учение извне: к примеру, [мифы] о Троичности в смысле редукции к известным модусам троебожия вроде египетского либо ведического (с «опровержениями» и лаврами по примеру тестирования заведомо абсурдной и некогда столь же академически доминантной «гиперрациональности»). Но сейчас отвлечемся от этих моментов (как и от собственной валидности отдельных пунктов аксиоматизации конкретной системы – в смысле ли догматов или более слабых допущений в рамках анализа «при прочих равных», довольно рутинно перерастающего в обронзовелую догматику). Речь пойдет именно о соотнесении органичном, внутреннем, как и совпадении альтернативных видений, в том числе в рамках поиска единого (возможно, представимого альтернативно как этакого мультиверса преломлений). А также о случаях, когда частное не только тестируемо соотнесением с целым, но во много и вмещает таковое. Случаи редкие, сродни подозреваемой единственности реализации жизни и разума на Земле вопреки потенциальной множественности кандидатов среди «сложных событий» с малой композитной вероятностью оказаться случайными. Это едва ли сводимо к «черным лебедям» как роду outliers – наблюдений или кейсов слишком крупных да с диспропорциональным размером эффекта, чтоб не «испортить» линейных регрессий или даже Бейес-поправок (обновлений приоров). (Читатель, наверное, уже заметил, что имя Bayes передаем как «Бейес» во избежание ненужного, вводящего в заблуждение созвучия с англ. bias=«искажение, предубеждение», как ни связуйся и сия неприятность с резидуалью.) Хотя бы тем, как едва ли могут рассматриваться в привычных терминах малых, гладких, маржинальных изменений выборки.
Но сузим мысленный эксперимент до кейса еще более предметного. К примеру, неоплатонизм, что лежит в основе самых различных систем верований – от православия до гностики, ислама и каббалы, – может ли тем самым служить необходимым либо достаточным основанием для всякого из них, как и единой базой сравнения и соотнесения? Как ни правдоподобно, едва ли. И патристика, если и являет истинность сверх замечательного согласия в веках и меж культурами да личными «бэкграундами», скорее паче и вопреки шатким заимствованиям из зародышевого язычества (пусть и просвещенного), словно чудо, демонстрирует сие. Примерно то же можно предполагать для Вселенских соборов: едва ли дело в демократической процедуре голосования или даже обилии профессиональных богословов помимо черно-белых клиров и представительству мирян: или речь о чуде благодати, или же вольно иначе всякому скептику провозглашать собственную реформацию.
Примерно то же касается столь давно привычных тезисов, как memento mori. Разумеется, все давно усвоили сию максиму, или даже дополнительную заповедь, как свою искони. Притом, что толковать ее удобно в произвольную сторону по спектру меж иррелевантными крайностями: от манихейского жизнеотрицания (материя как плен, бытие сплошь суета) и буддо-стоического безразличия (всякая часть «реальности» суетна и иллюзорна либо преодолима) до жизнеутвердительного. Но и последний сценарий терпит вариативность толкований: от эпикурейского и гедонистического смакования всякого мига до смиренного чаяния принесения плода по итогам жизни всей, пусть не без промежуточных потерь, падений, трат. Последнее, пожалуй, ближе к православному видению, и здесь нет явного противоречия с талебовым «эмпириоскептицизмом», среди прочего определяющим «штангу антихрупкости» (Талеб 2014), или баланс (возможно весьма диспропорциональный, или асимметричный в части весов распределения), как и волюнтаристское истолкование «практики как мерила правды». Так, вместо марксистского «точка сидения определяет точку зрения, бытие – сознание» в классовом разрезе, предлагается «рисковать собственной шкурой»: дескать, только серьезность ставок определяет качество принятия решений и свободу от «людической иллюзии», или смешения лабораторно-игрового и реального поведенческих контекстов. Как ни верно начало критики (а ваш искренне зрел в этом «голого короля» еще в бытность философским младенцем, ибо все эти эксперименты-за-конфеты едва ли имитировали жизненную насущность, а тем менее – нижнюю грань, не подлежащую тривиальному росторгу), все же налицо подмена достаточного необходимым. Иначе алчность и репугнантность снова становятся адекватной подменой рациональности (в т.ч. когнитивной), а многое на кону – якобы гарантией правоты и совершенства гипотез. Даже Отцы Церкви под страхом геенны огненной, для коих блаженнее тысящекрат сожженным быти, неже о чесом согрешити, едва ли вольны были гарантировать правоту догматизации вне смиренного упования на милость и промыслительное утешение свыше. Как начало и конец фатализма. Вполне и просто сродни открытости невзыскующей, «держанию добра» по «испытании всякого духа» (что не эквивалентно изначальной невзыскательности), «простоте голубей при мудрости змеиной», пути крестному и подвигу веры Авраамлей и Моисеовой.
Не знаю и не стану судить на данном этапе, насколько близки талебова «штанга» и мой «леверидж-опцион» открытости. (Обязаны ли мы вообще в чем-либо сходиться сверх того, что оба исповедуем Православие, где поощряется согласие о главном и разномыслие в прочем?) Но его избыточный фатализм граничит со своей противоположностью – недолжным волюнтаризмом. Ибо первый исповедует агностическое неведение о природе и истоке значительных, судьбоносных событий (многие из коих – поворотные моменты – вполне рукотворны и структурно примитивны, а не только реплицируемы), в меру принципиальной критики [платоновости] как этакого рода постмодернового отвержения структур как таковых, включая ведение истоков и отношений, или переходов. Последний же (волюнтаризм в дизайне квазипортфеля выбора) словно назначает заведомо произвольные веса, соответственно, большему и малому рискам. Положим, магнитуды Х и х либо их распределение (Х, х) и впрямь экзогенны, тогда как баланс весов меж ними – единственное и достаточное, что можно выбирать для оптимизации эффективности чаемых выплат: Шарп-метрики и пр.
Но реальность красивее, ежели веровать в таковую возможность – или балансировать меж мерами красоты.