«Сифон» с девицей уходят.
– Женя «Сифон» у меня парень с мыслями, – усмехнулся «Потап». – Ума у него чуть, но этот имеющийся мизер у него мыслит. Совсем без мозга не протянешь, и он у «Сифона» выполняет свои функции каплей в море – в пустой черепной коробке.
– А кроме «Сифона»? – спросил Максим. – Бойцы у тебя найдутся?
– О чем же, Макс, ты меня спрашиваешь… Тебя послали прояснить, не затеваю ли я уход? Возмечтал о независимости и намерен соскочить, и вместе с тем отскочить, что малосовместимо – из ваших клещей мне не выскочить, поскольку прижали они меня плотнее не бывает. Шкура при рывке будет сорвана, и я помру от потери крови, предварительно наоравшись от боли. Ты там это передай. Убеди их в моей лояльности.
– Ты, как девка, – проворчал Максим.
– Ну, Макс, ты меня…
– Болтлив и труслив. У тебя и люди, и средства, однако рыпнуться ты боишься, размеры твоей доли тебя угнетают, но потянуть руку наверх и передвинуть все по-своему ты не сможешь, хотя что может быть легче, когда ты со стволом. Им и полагается раздвигать, если сами не отсядут. С центра на край. Впрочем, наверху и с краю комфортно. Ну и что, «Потап»? Заберемся?
– Тебе-то куда забираться, – промямлил «Потап». – Ты, Макс, и без меня всего достиг. А мне полезнее не зарываться… не выводить мою скромную бригаду под шквальный огонь твоих компаньонов. Ты с ними, я вижу, чего-то не поделил и пришел ко мне… смущать меня бунтарскими проектами.
– Я пришел в стриптиз! – закричал Максим. – На баб поглазеть!
– А в мой кабинет ты…
– С той же целью! Посмотреть на сытую и дряблую бабу! На тебя, «Потап»! Мужская у тебя кликуха, медвежья… сменим, «Потап»! И клуб отберем! Из сладких снов вытолкнем тебя обратно в действительность! В хмурую и жестокую!
МИХАИЛ Шамонин отрезает кусок черного хлеба. Глеб сидит с Михаилом за кухонным столом: гость на стуле, хозяин на табурете, хлеб Шамонин не ест, посредством хлеба он подчеркивает свою бедность и навалившиеся невзгоды, положенный им на стол кусок хлеба неожиданно берет Глеб. Отламывает половину и съедает – половину кладет обратно. Двигая челюстями, указывает на нее Михаилу.
– Из комнаты я ничего не взял, – сказал Михаил. – Под бутылку пошло бы легче.
– Такой серьезный разговор? – поинтересовался Глеб.
– Отчасти. Я купил себе банджо.
– При всех об этом не говорят? – спросил Глеб.
– Да это всем известно. Кате, Людмиле… я чуть-чуть репетировал, и они помимо воли слушали. Я не о банджо.
– А о чем? По-моему о банджо.
– Я о работе, – сказал Михаил. – Катерина на тебя накатывала, и у меня спонтанно возникла мысль – ты бы не мог поговорить с Кириллом, чтобы он и меня к вам пристроил? На моей нынешней я загибаюсь. Меня устроил на нее Катин отец, видный чиновник… ворье! Он меня подставил. Ему не нравится, что мы вместе, и он меня уговорил… уволиться оттуда, где я прилично зарабатывал, и перейти на государственную службу. Мелким чином в министерство. На откатах сидят только первые фигуры, а мне полагается работать, честно вкалывать, рано приходить и целый день гайбать на страну. Взятки мне не несут. Доходы у меня копеечные, и Катю мне не удержать, чего он и добивается. Я думаю, Глеб, сваливать и побыстрее, но не в пустоту же… может, к вам?
– Эти вопросы я не решаю, – сказал Глеб. – С Кириллом я поговорю, но у тебя с ним, как я помню, личные трения. В гости он к тебе не ходит.
– Возгордился! Пять лет в институте забыты… теперешняя разница в достатке погубила былую дружбу.
– Меня тогда не было, – сказал Глеб. – О том случае я знаю с чужих слов.
– О каком случае? – спросил Михаил.
– В институтском буфете. С чего началось, не скажу, но на Кирилла набросилось пятеро, а ты доел свою булочку и бочком ускользнул. Кирилл тебе этого не простил.
– Тогда он вел себя по-хамски, – пробурчал Михаил. – Делал все, чтобы напроситься.
– А это имеет значение? – осведомился Глеб. – Если он твой друг.
– Тебя тогда не было, а их пятеро – Кирилл бы при любом варианте огреб, да и мне, посмей я вступиться…
На кухню вошла Екатерина.
– У нас повисло напряжение, – сказала она. – Зязин дуркует, женщины нервничают… надо разрядить обстановку.
– Чем? – проворчал Михаил.
– Смехом… музыкой. Иди побренчи на банджо.
– Не буду, – процедил Михаил.
– Стесняешься, – усмехнулась Екатерина. – Предложи поиграть кому-то еще.
– Шикарная идея! – воскликнул Михаил. – Банджо у меня в шкафу.
Михаил Шамонин решительно пошел в комнату. Екатерина по тому же маршруту потянулась за ним; предметы коридорной обстановки перед ней, как перед пронесшимся Михаилом, не промелькнули, и она мрачно поглядела на тянущуюся по стене искусственную лиану и обвиваемые ею фигурки кривляющихся обезьян.
Глеб уйдет с кухни попозже. Весьма заинтригованным – услышав банджо и поющего Зязина.
ВОРВАВШИЙСЯ в комнату Михаил Шамонин боевито рявкнул: «come on!» и встал у шкафа.
– Кто бы чем ни занимался и кто бы о чем ни говорил, я все это сворачиваю, – сказал открывающий шкаф Михаил. – В шкафу я его не прячу, но там оно в безопасности… поглядите на банджо. К чему я его извлек? К тому, что мы будем на нем играть. Но не я… вы! По очереди!
– А ты? – спросила рыжая Ксения.
– Я им кое-как владею, и своей игрой никого особо не рассмешу. Умей я играть по-настоящему, я бы поиграл, и вы бы мне похлопали, но блеснуть перед вами я не смогу, ну а послушать, как позорится кто-то другой, никто не откажется. Банджо у меня. Я моментально передам его любому желающему. С кого начнем?
– С меня, – сказал Зязин.
– Ты бы не лез! – воскликнула Ксения. – Ты же не клоун!
– С твоими воплями ты выглядишь смешнее меня, – промолвил Зязин. – Может, мне заорать на тебя в ответ? Устроить комическую перепалку и вытолкать из дома? Без пальто, на мороз – я, деточка, чиновник. Государственный сухарь без всякого воображения. Дай мне, Миша, банджо.
– Бери, – протянул инструмент Михаил.
– Скажу вам следующее, – заявил Зязин. – Я для вас сыграю, но с условием.
– С каким? – спросил Михаил.
– С тем, что вы позволите мне петь.
– Пой! – хмыкнул Михаил. – А что ты будешь петь?
– Гимн всех чиновников, которые в душе остались людьми, – ответил Зязин. – Из-за незнания аккордов и прочего я рискую слабать в миноре, но спою я в мажоре… бодро и рьяно.
Ударно прикладываясь к струнам, Зязин заголосил «Маму-анархию» группы «Кино»; текст он знал, с ведением надлежащей мелодии у него было хуже, но Зязин орал с бесшабашным задором, и его не прерывали, пока он не закончил.
Появившийся в комнате Глеб ему поаплодировал.
– Вэри матч, вэри… фэнкью, – сказал Зязин. – Фу-ууу… я смочу горло алкоголем, а вы уже сами определяйтесь, кто мое дело продолжит.
– После твоего выступления охотники вряд ли найдутся, – сказала рыжая Ксения. – Ты задал такой уровень, что соревноваться с тобой не реально, и первый приз по праву…
– Ты мне людей не сбивай! – крикнул Михаил. – Призы им не светят, но оторваться ради самоуважения многого стоит.
– Ради чего? – переспросила Екатерина.
– Самоуважения, – повторил Михаил. – Ты считаешь, что Зязину не за что себя уважать? Когда человек без слуха и без голоса терзает незнакомый инструмент и поет… публично! Громко! За что его презирать?
– Мне презирать себя не за что, – сказал Зязин.
– А я о чем говорил?! – воскликнул Михаил. – О самоуважении! А уважают ли тебя остальные, принимают ли они твое искусство, вопрос вторичный. Преодоление уже свершилось! В тебе! В ком еще?
– Мне как-то жутковато, – пробормотала Людмила.
– Ты хочешь? – спросил Михаил.
– Если у меня не получится, вы меня простите. Как я бы ни спела, у меня есть оправдание, что я выпила…
– Зязин! – крикнул Михаил.
– А? – откликнулся Зязин.
– Отдай девушке банджо!
– Девушке банджо, – передавая, сказал Зязин. – Мне удовольствие от песни.
– На удовольствие вы не закладывайтесь, – смущенно улыбнулась Людмила. – Чего-нибудь проблеять я постараюсь.
Начавшая пощипывать струны Людмила выбирала момент для голосового вступления, и, когда он настал, квело запела «Клен ты мой опавший». Неубедительное выпячивание тоски привело к тому, что Глеб прикрыл ладонью улыбку.