– …представляете, что?
Смотрю на следователя, уже представляю – что.
– А что?
– Ваше тело исчезло.
Делаю вид, что хочу сказать, что мое тело живо-здорово сидит тут, и тут же одергиваю себя.
– Ничего себе…
– Вы об этом ничего не…
– …да вы поймите, – я хватаюсь за голову, – я вообще не понимаю, что происходит! Честное слово, мне страшно просто, я уже ночами не сплю… а что если это я что-то вроде своего будущего увидел, и не сегодня-завтра меня вот так кто-нибудь пепельницей грохнет?
– Ну что вы, с чего вдруг… – следователь пытается меня утешить, понимает, что никакого утешения быть не может, и дальше может произойти что угодно.
– А книга…
– …какая книга?
– Унисонник… она тоже пропала?
– Нет, вот она, целехонька…
Мысленно киваю сам себе, отлично, все получилось именно так, как хотел, они в жизни не догадаются, что тело надо искать не здесь, не в этом мире.
Не выдерживаю, спрашиваю:
– А книгу… можно я себе забе…
– …извините, это следственный материал считается, никак нельзя…
Следователь поворачивается ко мне в три четверти, смотрит на багрово-дождливый октябрь за окнами, на книгу, мою книгу – этих нескольких секунд оказывается достаточно, чтобы застрелить его. Как чисто получилось, говорю я себе, я думал, крови будет больше…
Открываю миры – последний раз, чтобы перекатить умершего в тот, чужой мир, там тоже багряно-дождливый октябрь, тоже капельки тумана на окнах.
Открываю «Унисонник», чуть подернутый капельками крови, на сто двенадцатой странице, здесь я остановился, отсюда надо перепечатывать дальше. Если все пойдет по плану, через неделю можно отправлять в издательство, конечно, в «Вечное Перо», которое есть, а не в «Пегастру», которой нет…
Звездоктор
– Ма-а-м! Ну, маа-а-ам!
Звезда бежит вверх по лестнице, в комнату звезденка.
– Ма-ам… а я не умру?
– Ну что ты, маленький, конечно же, нет.
– Ма-ам!
– Что такое?
– Мам, а звездоктор придет?
– Конечно, придет, и тебя вылечит, и все хорошо будет.
Звездоктор приходит ближе к вечеру, если здесь вообще можно говорить про какой-то вечер, у звезд не бывает утра, дня, и вечера, и ночи, вернее, у них вечная ночь, потому что звездное небо, и вечный день, потому что они светят сами себе. Звезда с почтением смотрит на вошедшего, надо же, человек, а звезды в беде не оставит, вот так вот бегает по вызовам, меряет температуру, шесть тысяч по Цельсию, десять тысяч по Цельсию, пятьдесят четыре…
Человек недовольно хмурится, бормочет что-то, достает какие-то свои непонятные штуки, которыми звезды лечит, просит маму-звезду уйти, не беспокоить, пока лечить будет. Звезденок боится, а-а-а, не хочу-у-у, – звездоктор звезденка успокаивает, а я тебе ракету покажу, и спутник…
– …если станет хуже, сразу меня вызывайте… слышите? Сразу!
– Обязательно… – кивает звездочка, кутается в плед. Звездочке плохо, звездочку знобит, что за болезнь такая, непонятно…
Звездоктор выходит от звездочки, качает головой, отмечает про себя еще один случай, уже десятый, да что ты будешь делать…
– Денеб! Денеб! Де-е-енеб!
Звезда плачет навзрыд, зовет звезденка по имени, уже знает, что он ей не ответит…
Звездоктор отворачивается, выходит из комнаты, звездоктор понимает, что он уже здесь ничего не сделает…
…долго не могу выжать из себя одно-единственное слово, наконец, понимаю, что ожидание приведет его в еще большую ярость, говорю:
– Мертва.
Я жду криков, кулаков, бьющих в стену, я к этому уже привык. Он не делает ничего подобного, он хватает огромный астероид, швыряет его на мертвую пустынную планету – второй, третий, четырнадцатый. Я не понимаю, зачем тратить драгоценную энергию, чтобы менять траектории космических камней, бросать их в безжизненную пустыню – но, наверное, это единственный способ заглушить ярость и отчаяние.
– …не могу больше… не могу… не могу… – он говорит удивительно спокойно, страшно, что не кричит, непонятно, что от него ждать…
– Это уже десятая, – говорю, сам не знаю, зачем. Жду, что он взорвется, заорет на меня, да знаю я, что это уже десятая, нечего из меня тупого делать…
…и снова ничего. Он смотрит в пустоту космоса, где только что умерла звезда – я слежу за его взглядом, я боюсь посмотреть на его лицо, мне страшно представить, что он чувствует – человек, который всю жизнь спасает звезды, человек, на глазах у которого умерла звезда…
– Мы разберемся, – его голос понижается почти до шепота, – мы найдем, почему они…
…не договаривает, снова и снова бросает исполинские камни в мертвую пустыню, тридцать, сорок, сто…
– Я же сказал ей прийти! – звездоктор смотрит на меня так, будто это я виноват, – я же сказал, если станет хуже…
Думаю, что я могу сделать, разве что бегать за всеми пациентами, уговаривать их прийти…
Звездоктор хочет добавить еще что-то, не успевает, прерванный телефонным звонком.
– Алло… слушаю… да… сию минуту, выезжаю… да…
Я уже не спрашиваю, куда, зачем, я спешу за ним, только бы успеть…
– …я нашел…
Говорю осторожно, еще сам толком не понимаю, что именно нашел, точнее сказать – ничего, какие-то слухи о слухах, воспоминания о воспоминаниях, домыслы о домыслах.
– Я нашел… понимаете… есть какие-то цивилизации, огромные, давно отделившиеся от своей планеты…
Он молчит, он смотрит на меня так, что я снова боюсь раскрыть ему всю правду…
– …так вот… чтобы выжить, эти империи поглощают сияние звезд…
Я жду от него новой вспышки гнева, я жду, что он взорвется яростью, интересно, что разнесет на кусочки на этот раз…
– Я знаю, – отвечает он наконец.
– Вы…
Я смотрю на него, я не понимаю, почему он до сих пор не растерзал тех, кто убивает звезды – если он знает…
– Я знаю…
Говорю – как будто даже не ему, а самому себе:
– Я… я найду их… кто это делает… обещаю вам… найду…
– …температура падает… звезда стремительно тает…
Звездоктор проверяет звезду, недовольно качает головой, я вижу его отчаяние, его бессильную ярость.
– Выйдите, – говорит он перепуганному супругу и родителям звезды, – оставьте нас…
Я жду, что он скажет выйти и мне тоже, как всегда – но на этот раз он как будто забывает про меня, он наклоняется над звездой, настраивает замысловатые приборы. Я смотрю во все глаза, в кои-то веки мне выпала удача посмотреть, узнать, как он это делает, должен же я когда-то научиться… Не сразу понимаю, что он делает, не верю себе, нет, быть не может, ошибка какая-то, нет, нет, он не высасывает звезду дочиста, не высасывает, я говорю, он…
И все же…
И все же…
Я, наконец, понимаю, что происходит, понимаю, что нужно сию минуту броситься прочь из комнаты, рассказать всем и каждому, смотрите, смотрите, что он творит, да вы кого к себе приглашаете-то…
– Ну, помогайте мне, что стоите-то, пора уже и научиться, – он передает мне хитромудрые космические станции, показывает, как вытягивать энергию из звезд. Подчиняюсь – потому что не могу не подчиниться, потому что он создал меня, чтобы я подчинялся ему…
Солнц и Кошк
Кошк иногда садился за руль, но редко, – когда дорога была предельно ровной до самого горизонта, и когда поблизости не было городов. Стоило где-нибудь в округе замаячить какому-нибудь городку, как Солнц буквально выдергивал руль и направлялся в сторону заветного города. Солнц отличался особым чутьем на города, он чувствовал их за многие километры, и находил их даже там, где карты упорно показывали, что никакого города и в помине нет.
Здесь.
Это говорит Солнц. И выруливает на шоссе, ведущее к городку, обычному такому городку, каких тысячи, с указателем, стертым временем, с прижавшимися друг к другу домишками, из которых пахнет пирогами, с улочками, которые путаются сами в себе, с заброшенным особняком на самой окраине, где дальше расстилается бесконечный лес, в котором живут легенды. Солнц останавливается иногда у околицы, иногда у околесицы, – и они со Кошком выходят в городок, шагают мимо остановки, от которой вот уже лет сорок ничего не ходит, сворачивают на улочки, подернутые запахом прошлого, где вертятся на ветру пожухшие прожитые года. Солнц оглядывается, прикидывает, да точно ли это этот городок, нет, что-то не похоже, что-то сомнительно, хотя как знать, может быть, тот самый и есть, да, скорее всего, тот самый. Солнц поворачивается к Кошку, как будто спрашивает – готов? – и возвращается в какие-то там года, настолько далекие, что они сами про себя ничего не помнят. Городок молодеет на глазах, его морщины разглаживаются, седина темнеет – и вот уже оживает заброшенный особняк, в котором когда-то что-то случилось, уже никто не помнит, что и когда. И вот уже от остановки отходит корабль, расправляет крылья, поднимается в небо, везет кого-то в столицу. И вот уже оживает школа, наполняется гомоном, – нет, детей там сейчас нет, школа гомонит сама по себе.