Не одних солдат соблазнял этот перелет. Охотились и офицеры, в том числе и Ловцов. На него нашел в этом какой-то особенный стих. Я ему
несколько раз и в подробностях передавал о моем приключении с Пашутой. Моя исповедь произвела на него сильное впечатление. Он то и дело
вспоминал о моем рассказе и обращался ко мне с вопросами о дальнейших моих намерениях. "Я забыл о нанесенной мне обиде,-- говорил я с горечью,--
и не хочу о том более думать".-- "Нет, не поверю,-- отвечал он,-- будешь думать".-- "Почему?" -- "Потому... ну да что! увидишь: она, наверно,
пошла в монастырь..." -- "Из-за чего?" -- "Вспомни мое слово: сердце чует..."
Рассказы о родине не покидали наших бесед. В сходствие того, бывало, сидим на палубе или под войлочным шатром у казаков, курим,
поглядывая на реку и на тихое звездное небо, и толкуем о корпусе, о Питере и о близких. Письма с родины доходили редко, и каждое нами
обсуждалось до мелочей. В одном из домашних писем обмолвились, наконец, и об Ажигиных. Матушка получила вести о них какой-то знакомой, жившей по
соседству с Горками. Строго осудив ветреную Пашуту и даже дважды обозвав ее в письме ко мне низкою, бездушною, "поганкой" и "сквернавкой",
матушка прибавляла, что перст Господень, очевидно, спас меня: отвергнутая изменница затихла, как ветром ее сдуло, никуда не кажется, ходит в
черном и, по слухам, собирается на долгий отъезд прочь от своих краев. "И ты, Саввушка,-- прибавила мне мать,-- недаром у меня в сорочке рожден:
избавился от такой ранней истомы да засухи и теперь волен, как ветер. Приезжай-ка, мил дружок, в здоровье и благополучии в нашу Бехтеевку,--
авось ее еще отстоим! мы тебе вот какую принцессу приотыщем".
-- А что, Савватий? Не я говорил? -- произнес, выслушав эти строки, Ловцов.-- Удаляется, потрясена... чудное создание! Твоя родительница,
извини, не права; и я в жизнь уж теперь не поверю, чтоб Ажигина тебе изменила.
-- Как не поверишь? А все, что случилось?
-- Убей Бог, душа говорит,-- кипятился Ловцов,-- не по ком ином Ажигина и черное носит, как по тебе...
-- А Зубов с родичем?
-- Не говори ты мне о них. Верь, ее отуманили, обманули. Неопытная, пылкая девушка; мысли разыгрались, опять же эти книги,-- ну и
замутилась. Она ль одна сочла себя в заточенье жертвой и рвалась из-под крыла матери на бедовый, ухарский подвиг? Так вот ее и вижу. Ты не
подоспел из командировки, тебя нет,-- а у ней уж весь план готов: замаскирована, где ж рыцарь? Как бы матери сюрприз? А тебя нет...
-- Хорош подвиг,-- осерчал я,-- тебя слушая, надо счесть виновником себя.
-- У них, у девочек, ведь это все иначе,-- продолжал Ловцов,-- ах, как же ты не понимаешь? Там своя логика и свои тонкости... Да и всяк
юноша... Ну хоть бы наши гардемарины или юнкера... Вспомни, разбери, как гонялись за оперными и балетными девками! Разве не одни шалости, не
одна прыткая, бесшабашная дурь? Ведь те же годы, та же кровь... Вспомни наших и в Аккермане: поколотили жида и готовы были на его жидовке
жениться, ну, немедленно, в минуту, в секунду и тут же, среди разбитых бутылок, недоеденной мамалыги и оторопелых молдаван... Не так разве было?
Не так?
Бедовый был этот Ловцов; общественный, добрейший, милейший товарищ, но скорый и вспыльчивый, как порох.