Я застал цесаревичева слугу в гардеробной, за подготовкой для прогулки выездной амуниции великого князя.
-- Что, сударь, деньга понадобилась? -- спросил он, скаля зубы на мою просьбу.
-- Нет, Иван Павлович, по милости его высочества еще не нуждаемся в том...
-- Так отличку какую? А? Ты, ваше благородие, говори правду: зачем пришел?
Я решил пока скрыть принятую мысль и ответил, что получил письма от родителей, что они пожелали видеть меня, а как, ввиду шведского
вторжения, морским батальонам, вероятно, повелено будет находиться в полном сборе, то я и решился искать доступа к его высочеству для получения
отпуска, хотя на краткую отлучку восвояси.
-- Шведское вторжение! Успокойся, бачка,-- возразил с улыбкой Кутайсов,-- они уж далече... Что ж до аудиенции, так вот тебе она...
пойдем... а совет мой, сударик, коли что по службе, то побывай у Неплюева, особливо у Алексея Андреича Аракчеева.
Он приотворил дверь, провел меня к кабинету наследника, предупредил его о моей просьбе, и через минуту я был перед особой его высочества.
Государь-наследник цесаревич Павел Петрович принял меня в собственном малом кабинете. Он стоял, полуоборотясь к окну, и надевал большие,
с раструбами, лосиные перчатки, поданные ему для прогулки. У крыльца, как видно было из окна, поигрывал подведенный рейткнехтом любимый его,
столь известный впоследствии, белый, англизированный верховой конь по имени Помпон. Как теперь, вижу статную, рыцарски благородную фигуру Павла
Петровича: лиловый бархатный сюпервест поверх короткого белого колета, кружевной шейный платок и такие же манжеты, высокие ботфорты со шпорами,
треугол с плюмажем под мышкой и орденская звезда на груди. Не забуду я, пока жив, благосклонного приема великого князя, хотя вначале на меня и
погневались. Прием даже главных сотрудников цесаревича, Аракчеева и Неплюева, был также, по мере объяснений, сперва строгий, потом
сочувственный. Как давно было и как между тем все ясно я помню, точно вчера то совершилось.
-- Перевода прошу,-- осмелился я прямо сказать,-- вовсе увольнения из гатчинских батальонов.
Мне были хорошо знакомы быстрые, неудержимые вспышки этой безупречно благородной и по врождению кроткой души, не терпевшей признака
кривотолков или лжи.
-- Обманул? Иван Палыча провел? Добился? Вон, вон, вчистую! Курятники, полотеры, торгаши!..
"Курятниками" и "полотерами" в досаде в то время обыкновенно называли большую часть тогдашнего гвардейского офицерства, действительно в
оны годы более походившего на богатых купцов и мещан, чем на военных.
-- Меня требовали к Шешковскому,-- в силу я проговорил.
-- К Шешковскому? Что ты?
-- С меня взята подписка в молчании.
-- Ну, как знаешь...
-- Перед всеми, но не перед моим благодетелем должен я молчать,-- ответил я.
Тут откровенно я передал все, что со мною произошло в Петербурге. Я говорил без стеснений. Меня слушали сумрачно, глядя в окно и изредка,
чуть слышно восклицая под нос, особенно при упоминании некоторых имен: "Coquins! Scelerats..."
-- И если, простите,-- заключил я, задыхаясь от подступивших слез,-- если государь-цесаревич, коего обожать и коему служить я готов до
гроба, соблаговолит оказать мне милость, молю о дозволении мне ехать не в деревню к отцу, а на Дунай, в действующую армию, куда ныне стремлюсь и
по долгу совести, и по судьбе, постигшей меня.