ПРОВАЛИВАЮЩИЙСЯ по колено в снег Александр идет по безбрежному белому пространству к неподвижной черной точке, обретающей по мере продвижения человеческие черты и оказывающейся Игорем Семеновым.
Не дойдя до него метров двадцать, Евтеев натыкается ногой на что-то твердое.
Работа той же ногой, разгребание снега, Александр видит, что тут лежит тело, чье лицо от снега все еще не избавлено; оно расчищается Евтеевым опять же ногой.
Оно женское.
Весьма симпатичное, с открытыми, вдумчиво глядящими глазами, не отвлекающийся от рассматривания откопанной девушки Александр делает Семенову знак, чтобы бы тот убирался.
Семенов разворачивается и удаляется.
– Ты девушка, что надо, – пробормотал Евтеев. – Со своей философией… тяни ко мне руки! Взребезги ты не разбита, и для тебя чревато полагать, что ты являешься частью этой пустыни – ты от нее отделишься. Ты необходима людям.
– Они взорвали мой дом, – сказала Марина Саюшкина.
– Кто? – спросил Евтеев.
– От них одни неприятности, – промолвила Марина. – Надо мной пустой мир, в который я взглядываюсь и обмираю… я гляжу туда.
– Это по твоим глазам видно, – кивнул Евтеев. – Тебе бы таблеток, но их нет, и ты через глаза принимаешь вовнутрь низкое небо. Про тебя не скажешь, что ты кренилась, но не опрокинулась.
– Я свалилась, – промолвила Марина. – Меня занесло снегом?
– Отголосок взрыва я слышал вчера, снег шел ночью, и если ты легла, он мог тебя завалить. Закономерность присутствует. Она косвенное следствие чего? Не того ли, что нам неведомо?
– Мне становится холодно, – сказала Марина.
– Ты на грани, а мне еще нужно тебя кое о чем распросить… я обойдусь с тобой по-божески. Отведу тебя в ваш салун.
ОБХВАТИВ за талию клонящуюся к земле Марину Саюшкину, Александр Евтеев подтаскивает ее к салуну, курс на который держит и показавшаяся справа от них Виктория.
Косметика нанесена безукоризненно тонко, одета Виктория не без выдающего прекрасный вкус изыска; с царственной осанкой благородной дамы средних лет она размеренно движется по утоптанной тропинке, не глядя на пробирающихся по глубокому снегу Евтеева и Саюшкину.
– Женщина! – воскликнула Марина Саюшкина. – Вы в кабак? Без сопровождающего не боитесь?
– Меня в нем не обидят, – ответила Виктория. – Хотя и видеть не хотят.
– Что вы пробормотали? – не разобрала Марина.
– Не лезь ты к ней, – сказал Евтеев.
– Я из женской солидарности! – заявила Марина. – Когда я ходила пропустить рюмочку с отцом, ко мне не приставали, а когда ходила без него, меня облепляли с мыслью овладеть мною как можно скорее… воспоминания ломают меня об колено. В том числе, и приятные. Мужчины меня угощали, прощупывали, завязывались романы, происходили горячие обжимания, для моей прорезавшейся женственности был золотой век. А у вас? У вас не депрессия?
– У меня не наплывами, – сказала Виктория.
– Мужчин-то вы привлекаете? – не очень расслышав, спросила Марина. – До ручки кого-нибудь довели?
– Не выпытывай ты это, – сказал Евтеев. – Это глубоко личное.
– Да не преувеличивай! – воскликнула Марина. – Что еще за секреты…
– Депрессии у меня постоянная, – ни к кому не обращаясь, сказала Виктория, – и я ее не ощущаю, перехода же нет… между хорошим и плохим. Состояние стабильно.
ВОШЕДШАЯ в салун Виктория виновато посмотрела на хозяина заведения Захоловского, чья голова высилась над барной стойкой, за которой он сидел, равнодушно взирая на дверь.
Получив от Захоловского обдавший ее неприязнью взгляд, Виктория уселась за столик и уже оттуда принялась смотреть на хозяина заведения с тем же выражением лица.
Дмитрий Захоловский на нее не смотрел, но вызванные ее приходом негативные эмоции его не оставили: на зашедших вслед за ней Евтеева и Саюшкину он взглянул резко уничижительно.
– Я у вас был, – сказал Евтеев. – Вы меня помните… она лежала в снегу.
– Налить ей водки? – спросил Захоловский.
– Затуманивать ей мозги вы погодите, – сказал Евтеев. – Ситуация подходящая, но сначала определимся по-трезвому: ее дом взорвали и оставили девушку без жилья, о чем я, как не лишенный сентиментальности, сожалею. Думаю проявить учтивость и комнату для нее снять.
– В моем заведении? – спросил Захоловский.
– Она говорила, что вы сдаете. Кое-кого из ваших постояльцев я и сам видел. Он возник на лестнице, когда мы беседовали о торговце наркотиками, который наверняка ими торгует… я легко со всем соглашаюсь.
– Вы видели и второго, – сказал Захоловский. – Из живущих у меня.
– Кого? – осведомился Евтеев.
– Михаила «Косматого».
– А-ааа, – протянул Евтеев. – Уголовник в автобусе. Разъедаемый преступными замыслами, но помельче, чем терроризм – динамит под дом не заложит, а белье с веревки сопрет. И будет трепаться, бахвалиться, на малину я возвращаюсь с наваром, дайте мне дополнительную порцию почитания…
– «Косматый» не трезвонит, – сухо сказал Захоловский. – Подобное замечено за тобой. А ты дочь Саюшкина?
– Отцом я не избалована, – промолвила Марина. – Деньги на посещение салуна он нахожил, а на нарядную одежду для дочери не выкраивал. Как куколка, я не одевалась. Летом в застиранном платье, зимой вот в этом… в городском клубе меня бы завернули с порога обратно, но отсюда не гонят. Не кричат: «ступай-ка ты домой!», посколько знают, что у меня с домом.
– Отец при взрыве не погиб? – спросил Захоловский.
– Тогда бы я пришла к вам вся зареванная, убитая горем, ведь потеря отца расстраивает… бьет по мозгам. Если бы взрыв меня и не зацепил, я бы рухнула без сил около дома, и этот мужчина меня бы не обнаружил, и я бы скончалась вслед за отцом… когда рвануло, мы с ним у нашего забора болтали. Отец пояснял мне смысл пословицы, в которой говорится, что Будде подобен лишь тот, кто ни о чем не ведает. Не дослушав, я стала выспрашивать отца о его странствиях по странам Востока. Рассказывать о них он не любил.
– Саюшкин ездил в Индию? – поразился Захоловский. – Меня и самого помотало по свету, но он… и в Индию…
– Чего вы заладили про Индию? – спросил Евтеев. – Узбекистан, Таджикистан, Киргизия – чем вам не страны Востока? Туда-то он мог заезжать?
– Ну и сказал бы, что работал в Киргизии, – промолвил Захоловский. – Поля по комсомольской путевке орошал. А то страны Востока, мистицизм и таинственность…
ВНУШИТЕЛЬНЫЙ, пыщущий основательностью дом фермера Каткова. Наряду с самим фермером и его сыном Борисом употреблением выставленной на обеденный стол простой пищи занимаются и двое работающих на Каткова людей южной народности.
Не без чрезмерной жадности наполняя нутро, Рашид с Махмудом постепенно выводят из себя страдающего отсутствием аппетита фермера; Борис, подобно отцу, к еде почти не притрагивается, но в лютое раздражение пока не впадает.
– Круто вы рубаете, – процедил фермер. – На дармовщину-то ох, как идет! Работники вы удалые, и в другие месяцы вы свой хлеб отрабатываете, но в зимние занятость у вас хромает. Работы на ферме немного. Чего вы не уезжаете к себе? Повидались бы с родными, погрелись под солнцем… под вашим.
– А у вас не тот солнце? – спросил Рашид. – Какой-то особый?
– У вас оно жарче, – ответил фермер.
– Не точно говоришь, – сказал Рашид. – У нас солнце такой же – другой солнце нет.
– Ты тут не борзей, – промолвил Борис. – Не астроном. Он бы просветил тебя насчет космоса, в котором столько всего есть, что тебе и…
– Ладно! – сказал фермер. – Нет и нет. Одно общее солнце, и под ним человечество, дружба народов… так, чего вы не едете в ваш аул?
– Хотим ехать, – сказал Махмуд.
– Ну, и в чем помеха? – спросил фермер. – Поезда не ходят?
– И они ходят, – ответил Махмуд, – и самолет летит, но билет дорого стоить, а ты нам мало платить.
– Зато я вас много кормить, – проворчал фермер. – За зиму вы у меня разжиреете.
– Пища не тот, – отмахнулся Рашид.
– Мы сами себе готовить, – сказал Махмуд. – Пока твой жена не пропал, она нам вкусно варил и делал румяный булочка. Мы кушали ее с молоко… но твой жена ушел. А перед тем мычал, как корова.