Алексей Кириллович Саюшкин достает.
– Давай его сюда! – приказал Евтеев. – Веди руку плавно… не надо резкости! Передал и отойди! – Евтеев взглянул на переданный пистолет. – Так я и знал. Это пистолет старшего лейтенанта Семенова, которого убили из пистолета, а кого из местных есть пистолет? Ни у кого. Был у Юпова, но тот пистолет у меня, его мне принесла невеста моего одноклассника – бывшая невеста якобы одноклассника. Думаешь, я тебя запутываю? Туманю тебе сознание? У меня-то оно прояснилось: террорист – несомненно ты! Чтобы отвести подозрение, ты для отвода глаз взорвал свой дом и переселился в оборудованное логово… где-нибудь в лесу. Старший лейтенант на него набрел, и ты Семенова прикончил, а затем подтащил к воротам лесника, преступник ты ушлый… стволы тебя подвели. Два! Я бы тебя и по одному раскусил. Извращенцы тебя испугали, вот ты его и извлек. Ты бы его не брал, но твое желание меня сопровождать объяснялось тем, что ты вознамерился улучить подходящий момент и меня пристрелить. Я же к тебе подбирался. Мое дыхание ты уже ощущал. Я выполнял задание всевидящей спецслужбы, а ты чье? Кто осуществлял над тобой руководство? Альянс? Международный террористический? Или тут наши дела – внутренние… тебя, случайно, не наше государство взрывать подрядило? С политической мыслью, что запуганный взрывами народ беспокоится сугубо о выживании и не выдвигает никаких требований относительно прав и свобод, роста зарплат, сокращения безработицы, я не в ту степь? Отвечай! Отвечай, кем ты нанят! Кто тебя всем снабжал, отвечай! Отвечай! Отвечай! Отвечай!
Обреченно вздохнув, Алексей Кириллович Саюшкин расслабился. Радушно поглядел на нахмурившуюся дочь. Прокусил зашитую в воротнике ампулу с ядом и в страшных корчах испустил дух.
– Принципиальный, – пробормотал Евтеев. – Долбаная скотина… не выдал-таки. Как же мне теперь цепочку разматывать… полагаешь, не симулирует он?
– Он так корчился, – прошептала Марина. – Лицо то туда, то сюда… за три секунды я такого нагляделась, что вовек не забыть. Будь он хорошим отцом, он бы сказал мне отвернуться, а уже потом себе начал меняться в лице – я бы ему, как дочь, была бы….
Евтеев выстрелил Саюшкину в ногу. Алексей Кириллович не дернулся.
– Это необходимость, – сказал Евтеев. – Подходить и проверять пульс я поостерегся. Если свою кончину он лишь изобразил, мне при подходе к нему стать пострадавшим от суперприемов грозило. Кун-фу, айкидо… при тебе он не тренировался?
– Извращенцы, – промолвила Марина.
– Они приходили к вам в дом? Для тренировок?
– Они возле юрты, – сказала Марина. – Кричат громче прежнего.
– Выстрел их завел, – процедил Евтеев. – Не отпугнул, что мне на руку. Я разберусь со стволами и выйду – у меня же сразу четыре. Мой, твоего отца, старшего лейтенанта Семенова и художника-композитора Юпова. Сколько же мне взять? Все или не все… ничего себе!
Сквозь матерчатые стены просматривается сопровождаемое адскими визгами перемещение света.
Марина завороженно обмирает.
Неспокойный Евтеев выныривает из юрты и видит последствия расправы, учиненной над извращенцами задействовавшим огнемет сектантом Домининым; двое, пылая, лежат на снегу, двое кричащими во мраке факелами разбегаются в разные стороны.
Григорий Доминин благодарно похлопывает рукой орудие убийства.
– Горячо вы с ними пообщались, – промолвил Евтеев.
– Между нами говоря, я побаивался, что огнемет забарахлит. Он у меня агрегат древний, редко используемый, молодец, не подкачал.
– Я бы и без вас их перебил, – сказал Евтеев. – Это, если вы пришли мне помочь. Вы тут за этим?
– В меньшей степени, – ответил Доминин.
– Ну и что для вас приоритет? – поинтересовался Евтеев.
– Возмездие, исполнение долга, прощальный эффектный жест накануне отъезда. Я, как и вы, уезжаю.
– А на кого вы оставите ваше… ваше…
– На Дрынова, – ответил Доминин. – При содействии официантки Волченковой ему по силам меня заменить.
– Приумножить, – пробормотал Евтеев. – До краев испохабить… вы называете ее официанткой, но знающие люди стриптизершей ее бы назвали. И еще как-нибудь погрубее.
– М-да, – усмехнулся Доминин. – А как бы они назвали ту прелестную девушку, живущую с вами вне брака?
– Они бы подобрали для нее наименование… оскорбляющее ее достоинство.
– То-то же, – заметил Доминин
– Поучительно, – кивнул Евтеев.
– Она пойдет с вами? – осведомился Доминин.
– Я у нее спрошу.
Евтеев возвращается в юрту, где Марина, присев у разгоревшегося костра, виновато глядит на испещряемый бликами труп Алексея Кирилловича.
– Что тут у тебя? – поинтересовался Евтеев. – Что с настроением? Понимаю, грустишь об отце… каким бы нелюдем и упырем он ни был, для тебя это черный день. Хлебнула ты сегодня. А извращенцы нахлебались под завязку – с ними вопрос улажен, и я мощно выдыхаю из себя спертый, мутивший голову воздух и дышу раскованно, с облегчением, меня больше не мучают раздумия о поимке террориста, о мести извращенцам, я ухожу. Ты со мной?
– Я посижу с отцом, – промолвила Марина.
– Со мной не поедешь? Я же не в салун, я в свой город, где мы могли бы попробовать ужиться… здесь жили и там бы продолжили. Ты же хотела.
– Я не поеду, – сказала Марина.
– Из-за отца? Если бы я его не допек, он бы ампулу не разгрыз, вы бы друг друга приобняли и в умилении двинули гулять по лесу, а впритык за вами я и мои руки на ваших плечах, мы весело идем и напевает… слитной компанией сдружившихся родственников. Надеяться на такое – махровый дебилизм. Но не тогда, когда мы вдвоем. Без твоего отца мы бы прогулялись и спели – хоть сейчас… идем?
– Я не иду, – ответила Марина.
– Ну, что же, сиди, – пробормотал Евтеев. – Раздается свисток.
– Ты меня арестовываешь? – спросила Марина.
– Финальный свисток, – пояснил Евтеев. – Наш роман окончен, недовольных этим не наблюдается… мужчина не хмурится, женщина не скандалит. Оревуар. Знаешь, что я сказал? Не знаешь и не знай… всего тебе. Наилучшего.
– И тебе не пропасть, – промолвила Марина.
Александр Евтеев и Марина Саюшкина друг на друга смотрят, грядущее расставание принимают одинаково хладнокровно, в юрте раскачивающийся огонь.
В САЛУНЕ ровное электрическое освещение и смотрящие друг на друга Виктория и Дмитрий Захоловский; она за столиком, он за стойкой, кроме них в заведении ни души.
Виктория преисполнена желанием помириться. Захоловский до предела набит неприязнью.
– Ох, и напасть, – пробормотал Захоловский. – Да закрой ты свои глаза! Я в твоих скудоумных мозгах настолько отпечатался, что ты отлично увидишь меня и с закрытыми! Жена ты моя… шлюха распоследняя.
– Гран-мерси, – сказала Виктория.
– За что? – нахмурился Захоловский.
– Ты со мной заговорил.
– Я на тебя заорал, – возразил Захоловский. – Разницу ты чувствуешь? Между мною и теми черными долбежниками ты ее чувствовала… мне с моей интеллигентностью с ними не сравниться. Ну и хрен бы! Езжай к ним!
– Ты проклинаешь меня заслуженно, – сказала Виктория. – Из-за меня ты слетел с послов, из-за меня убил человека, отмотал срок… я натворила много дурного, но что я могу поменять? С Юповым я не спала.
– Жила и не спала?
– Побожиться готова! – воскликнула Виктория. – Пусть я вся лишаями пойду, если тебя обманываю!
– Хоть лишаями, хоть бубонами, – проворчал Захоловский. – Мне параллельно.
– Я мечтаю к тебе переехать.
– Еще чего надумала, – пробормотал Захоловский.
– Ты мой муж, и тебе нужно знать, сколько я мучилась… этим я искупила. Я заклинаю тебя меня не отвергать!
– Дамочка посольская, – пробубнил Захоловский.
– Твоя, я твоя…
– Подстилка африканская, – чуть заметно улыбнулся Захоловский.
– Я. Прощенная… безмерно счастье мое.
Прослезившейся Виктории воистину хорошо. Те же эмоции, пусть и скрытно, испытывает и Захоловский.
Конец.
«Эпика»
ВИКТОРУ Астраханцеву двадцать один год, у него миловидное лицо и модельная стрижка; в окно его квартиры бьет весеннее солнце, внутри нее происходит свойственное утреннему часу сумбурное оживление с упором не на нервозность, а на симпатию; завершая на ходу облачение в цивильную одежду, Виктор Астраханцев не застаивается, но своей юркой и плоской девушке Полине Коростелевой в подвижности он проигрывает.