– Я везу пенсию, – сказал Гольцов, -, а вы ограбить меня нацелились. Как мне оставаться спокойным?!
– Мы не думали тебя грабить, – промолвил Иван Иванович.
– Нет? – удивился Гольцов.
– Нет.
– И не думали, и не станете? – осведомился Гольцов.
– Ты, почтальон, ополоумел, – сказал «Косматый». – Ладно бы тебя настигли незнакомцы, но нас-то ты знаешь, и тебе бы не психовать, а ликовать, что в лесу к тебе подъехали мы. Пристраивайся за нашими санями, и тебя никто не обидит. Деньги ты через лес довезешь.
– Спасибо, «Косматый», – сказал Гольцов. – Не обижайся на меня, я же не сдуру – я из-за подхода с умом. Я ведь что подумал: сани у Ивана Ивановича не прогулочные, Иван Иванович перемещается на них одиноко, а тут «Косматый» – преступник. А Иван Иванович – могильщик. Они меня грохнут, заберут наличность, труп в сани и поскакали… лыжи бы с трупа сняли?
– Даун ты, почтальон, – сказал «Косматый». – Насчет лыж ты смешно, признаю…
– Лыжи мы бы не сняли, – переглянувшись с улыбающимся рецидивистом, усмехнулся Иван Иванович.
– На ваши сани вы бы положили меня на спину, и лыжи бы торчали! – захохотал Гольцов. – Выше вас! Куда вам до моих лыж!
ПРИНИМАЯ в своем доме Александра Евтеева и представителя государства Чурина, морально раздавленный лесник Филипп опущенную голову поднимать не желает. Евтеев въедливо рассматривает интерьер, Чурин настороженно глядит на понурого, но опасного лесника; по вызывающей гримасе Изольды Матвеевны несложно определить, что она подумывает схватить ружье и перестрелять всех пришедших.
– Быть в вашем доме для меня познавательно, – промолвил Евтеев. – Он выражает вашу сущность. Скрывает ее – так тоже можно сказать. О том, что случилось с домом фермера, вы, по-вашему, узнали от нас. Получается, что взрывали не вы. Пока получается?
– Я ничего не взрывал, – процедил лесник.
– Вы, мадам, это, разумеется, засвидетельствуете? – поинтересовался Евтеев у Изольды Матвеевны.
– Мой племянник – не террорист, – ответила она. – Обратное не доказано.
– Да я доказывать особо и не рвусь, – сказал Евтеев. – Я из спецслужб, и чтобы его пристрелить, мне достаточно просто поверить в его виновность. Я уберу его, а вами, тетя, займется он – представитель государства.
– Он займется мною, как женщиной? – спросила Изольда Матвеевна.
– Как сообщницей, – ответил Евтеев. – Для прояснения ситуации сначала, может, и как женщиной… возьметесь?
– Воздержусь, – пробормотал Чурин.
– Привлекательной он вас не находит, – сказал Евтеев. – Поэтому вам грозит лишь выстрел. Из моего пистолета. Вы все-таки женщина, и такой расклад вас расстраивает. В вашем доме есть женщина и посвежее. Не позовете?
– Для насилия? – спросила Изольда Матвеевна.
– Вы были счастливы, если бы мы над ней надругались, но мы ее допросим и отпустим, – сказал Евтеев. – Пригласите к нам жену фермера.
– Ее здесь нет, – покачал головой лесник. – Когда она сказала о каком-то взрыве, я посчитал, что ей почудилось, а она и вправду услышала и ощутила. Мой сын мертв, сказала она… и муж. И с тобой я не останусь! Собралась и ушла. На меня наплевала…
– Не переживай, мой мальчик, – нежно сказала Изольда Матвеевна. – Все выправится, чувства размякнут, время острые края притупляет!
– Да, – вздохнул лесник. – Нужно потерпеть…
ПО ГЛАВНОЙ дороге, позволяющей двигаться по ней к новым, не столь диким местам, обособленно идет безжизненная Анна Каткова.
Второй находящейся в пути фигурой дорогу преодолевает шагающая рядом с Анной и не совсем равнодушно смотрящая вдаль Вероника Глазкова, чьи глаза покрыты той же затуманенностью, что и у Катковой.
Обе женщины обременены тяжелыми сумками.
– Вместе идти не скучно, – сказала Вероника.
– Ехать здесь не на чем, – отозвалась Анна. – Прежде был автобус, но он больше не ходит.
– На трассу ему не выйти, – кивнула Вероника. – Если вы о том, чьи остатки у салуна ржавеют. Его, говорят, взорвали.
– Я не удивлена.
– Да и меня ничем не удивишь, – сказала Вероника. – Когда вы показались из леса, я поймала себя на мысли, что нам с вами в одну сторону. И я этому не удивилась. Остановилась и стала вас поджидать.
– Я подошла, и мы пошли.
– Мы обе желаем отсюда убраться, – сказала Вероника. – У меня несчастье личного свойства – моего жениха прямо при мне… чисто сработали.
– Мои дела похуже.
– Утрата пострашнее моей? – спросила Вероника.
– Я не присутствовала. Как только почувствовала, поторопилась уйти, чтобы опередить приход подтверждения. Сейчас маленькую надежду я сохраняю.
– С надеждой жить радостней, – сказала Вероника. – Я ее не питаю.
– Вы от нее избавлены. Во мне она все же теплится.
ОБЕСКРОВЛЕННЫЙ Александр Евтеев катает по столу закрытую бутылку водки, не имея волевых резервов даже для того, чтобы ее открыть.
Находящаяся тут же в номере Марина Саюшкина мнется у стола напротив Евтеева – когда сильно пущенная им бутылка покатилась к краю, Марина ее поймала и, подержав, поставила перед Евтеевым.
Евтеев на нее не взглянул.
– Меня окутала мгла, – пробормотал Александр. – Путеводные огни сквозь нее не просматриваются, и куда мне двигаться, кого обвинять… вопросы поставлены жестко. Лесника я не подозревал, но кого-то же надо… кто-то же наследил. А вот где, я не вижу! Обещания, что во всем здесь разберусь, не даю! Я не звенящая пустышка… мое самолюбие греют предыдущие операции, проведенные мною успешнее этой, которая мне не удалась… пусть присылают другого.
– Снова тайно? – спросила Марина. – Ну как с тобой и твоим липовым одноклассником. И кем же он назовется? Братом почтальона, в роддоме потерянным? Другом детства «Косматого», игравшим с ним в песочнице, когда им было по три?
– Язва ты, девушка, – процедил Евтеев. – Бессердечная зараза.
– Ничуть, я же… если тебе нужна нежность, я тебя приласкаю, мне…
– Ласкай того, кто не уедет! – воскликнул Евтеев. – Не меня – я, моя ненаглядная, категорически настроен на отъезд. После выплаты висящего на мне старого долга.
– Ты не мне задолжал? – тревожно осведомилась Марина.
– Не нервничай. Я имею в виду извращенцев.
– Определенных? – спросила Марина. – А-ааа… из юрты? Ты с ними намерен сцепиться?
– Жесточайшим образом, – ответил Евтеев. – Меня не отговорить.
– Я отправлюсь с тобой, – сказала Марина.
– Забудь, – сказал Евтеев.
– Ну как же я… с тобой я ощущала себя единым целым, и оно вконец пока не распалось, и угроза для тебя, она и для меня…
– Не продолжай! – прервал ее Евтеев. – Подмогу со стороны боевого, сурового мужчины я бы принял, за нее я бы ему, быть может, даже и поклонился, но слабую девушку я на рубку с извращенцами не поведу. Упрашивать меня бесполезно.
– А слезами? – всхлипнула Марина.
– Отсюда мне видно, что они у тебя не выступили. А выступят – вытрешь.
– Специально не буду вытирать, – заявила Марина. – Чтобы ты глядел и понимал, до чего ты меня довел.
– Вредная ты девица, – пробормотал Евтеев. – Хочешь мучиться меня заставить?
– Уберечь я тебя хочу! – крикнула Марина. – Защитить! Я же за тебя переживаю! Отшвыривать меня тебе не за что!
Марина в слезах выбегает из номера и наталкивается взглядом на идущего по коридору Алексея Кирилловича Саюшкина.
– Папа? – поразилась Марина. – С чего ты здесь очутился?
– Горло зашел промочить, – ответил Саюшкин. – Хозяин сказал, что ты наверху, и я после первой к тебе направился. Тебя кто-то обидел?
– Твое заступничество мне не требуется, – пробормотала Марина. – Как и ему моя помощь… отверг он ее.
– Он? Твой сожитель?
– Больше чем, – ответила Марина. – Но не есть, а был – минувшая связь… разбитое не склеишь, но осколки-то ранят. О себе я печалюсь, а за него волнуюсь, ему приспичило схватиться с теми, кого нелегко одолеть. Идти на них одному – затея полоумная… и он это осознает, поэтому и не отказывается от помощи кого-то посерьезнее меня. К его несчастью, кто же с ним на такое… где он отыщет… погоди-ка, отец. Ты ведь мужчина серьезный?
– Хохота я вроде не вызываю, – промолвил Саюшкин.
– И еще… что он там говорил… суровый и боевитый?
– Скорее, суровый и осмотрительный, – ответил Саюшкин.