СУДОРОЖНО мыслящий, вцепившийся в спинку стула с Анной Катковой, лесник Филипп жену фермера слегка раскачивает; она, откинув голову, по-видимому, грезит о другой жизни.
Тетка лесника, находясь у окна, тасует колоду и выкладывает на подоконник отдельные карты. Пиковый король, бубновая шестерка, пиковая десятка, бубновая девятка.
О чем говорит такой расклад, скривившая губы Изольда Матвеевна не знает.
– Фермер у меня допрыгается, – процедил лесник. – Поймет, что значит засылать ко мне незнакомых хмырей и девиц… ее-то я помню. Она дочь этого… Саюшкина. Тоже мужик мутный! Я не удивлюсь, если он комбинирует заодно с ними. Помогает им плести сеть.
– Ты не усложняешь? – спросила Изольда Матвеевна.
– Без причины такие вопросы не задаются. Рогатому мужу позволительно интересоваться, где его жена, и в попытке обшарить мой дом я бы ничего исключительного не заподозрил, но меня спрашивали о взрывах. И о трупе у забора.
– А что за труп? – поинтересовалась Анна. – У твоего забора?
– У нашего, – ответил лесник.
– Ну, хорошо, хорошо. А как он выглядел?
– Раз он труп, – сказал лесник, – я думаю, он выглядел неважно. Или вконец погано – смотря, сколько он там пролежал.
– А кепка на нем была? – обеспокоенно спросила Анна.
– Ты меня, знаешь, не расстраивай, – пробормотал лесник. – Если это юмор, я восхититься им не могу, поскольку ты мне не безразлична. Я озабочен твоим поведением: желание шутить за тобой не замечено, а теперь вот прорезалось, и именно над трупом… тебя смешит смерть? Тебе у меня настолько плохо?
– Так себе, – пожала плечами Анна. – Но над смертью я не смеюсь, мне, напротив, невесело. Не я же умерла.
– Прекрасно, – промолвил лесник. – Ты поразила меня еще больше.
– Ты и мой муж фермер для меня равны. Он заставляет меня работать, ты нет, но в прежнем доме со мной был сын, а здесь взамен него твоя милейшая тетя. Что видно, Изольда Матвеевна? Облака?
– Визитер, – ответила смотрящая в окно Изольда Матвеевна. – Из твоего дома.
– Борис? – спросила Анна.
– Ты мечтаешь увидить сына, – сказала Изольда Матвеевна, – но он к тебе не приходит. Это не он.
– Неужто фермер? – спросил лесник.
– Его рабочий. Трудолюбивой национальности.
ПОДЧИНЯЯСЬ объединившимся в нем скромности и боязни, мнущийся на участке Рашид на дом не глядит. Смущенный взгляд посылается в сторону и опускается Рашидом себе под ноги; при проходе краем глаза по дому Рашид обнаруживает за оконным стеклом Изольду Матвеевну.
Еще сильнее потупившийся Рашид ей кивает. Она разворачивает веером колоду, будто бы предлагая Рашиду подойти и выбрать – чтобы разобраться, что же ему демонстрируют, он подбирается ближе.
На крыльце появляется лесник Филипп.
– Ну и с какого ты сюда приперся? – осведомился лесник. – Я с вашими уже разговаривал и, кажется, все сказал! Чего вы повадились ко мне заявляться?
– Калитка был открыт, – промямлил Рашид.
– Это, по-твоему, основание? Следующим-то кто явится? Опять не он, не фермер? Ты скажи ему, что хватит посредников – если у него ко мне разговор, пусть соберется с силами и объявится у меня сам. В любое время дня и ночи.
– И что ты с ним сделать? – спросил Рашид. – По комнатам его провести?
– Замерзать я его не оставлю, – усмехнулся лесник. – У меня его ждет горячий прием.
– Мне такого не ждать? Ты говорить в другой смысл, и тепло у тебя в некрасивый значений, но если я к тебе войти и поглядеть не скрывать ли ты жена, ужасный встреча между вами не состояться, и фермер меня на нее с собой не брать. Ты не возразишь, чтобы я заходить?
– Коряво ты говоришь, – промолвил фермер. – Да и мыслишь похоже. Дурень ты темный! Перед тем, как я тебя вышибу, о чем поведаешь?
– О разборке, – процедил Рашид. – Мы тебя на нее требуем – вызываем тебя с твой тетка потолковать с нами, которых будет сразу четверо, и все мужчины, и все приготовимся, до крови мы доведем! Грозный болтовня не насытимся!
БОЛЬ, ужас, гибель. Крупная картина, завершаемая наносящим длинные мазки художником-композитором Юповым, абстрактна и апокалиптична.
Преобладает темно-красный цвет, в многоплановых нагромождениях угадываются корчи растерзанных существ, пропорции и перспектива не соблюдается, голубая полоса, изображающая небо, помещена внизу.
Взглянувшая на полотно Виктория напоказ отклячила челюсть.
– Ты, смотрю, в ударе, – сказала Виктория. – Здорово у тебя выходит, не как попало… для меня такое облегчение, что ты не в творческом кризисе. На продажу?
– Вероятно, для себя, – ответил Юпов.
– И пускай. Где шестьдесят восемь, там и шестьдесят девятая чужой не будет.
– Семьдесят третья, – поправил Юпов.
– У тебя строгий учет. Все учтено, на обратной стороне холста пронумеровано, краски на пару цифр идет чуть-чуть, а на саму картину ее, естественно, расходуется немало, и назад в тюбик ее не вернешь. В магазине не примут и холсты, тобой испорченные – извини за слово «испорченные». Но когда они были ничем не закрашены, от них шла чистота… девственная красота.
– А я над ними надругался, – процедил Юпов.
– Ну а я поспособствовала, из-за чего у меня чувство, словно бы я совершила омерзительный, совершенно безнравственный поступок. Деньги-то мои! На холсты и на краски, которыми ты их насилуешь.
– Твою мать, – пробормотал Юпов.
– Может, поговорим о твоей?
– Ой, Господи, – вздохнул Юпов.
– Это в салуне думают, что деньги у тебя от нее, а мне-то доподлинно известно, кто тебе их подбрасывает. Выдает на продукты и нужды художественные. Как подачку не воспринимаешь?
– Исключительно, как плату, – ответил Юпов.
– За удовольствие жить с тобой?
– Я предоставляю тебе угол, – сказал Юпов. – Сам сплю в другом и к тебе, чтобы забраться под одеяло, на цыпочках не шастаю. Ты в отдельной кровати, а ее резонно оплачивать. Не люблю я говорить о деньгах…
– У тебя комплекс, – сказала Виктория.
– Женщина, чья-то женщина… что же ты, женщина, меня грызешь. Ты бы прекращала меня бесить.
– Я и не старалась, – промолвила Виктория. – Если не я, то кто тебе скажет… выражение не подходит. Тебе всякий скажет, что мужчине полагается иметь деньги, и этим-то мужчина и славен, ну не мазней же на холстах, купленных ему… хе-хе…
– Ты дождалась, – процедил Юпов.
– Выгонишь из дома? – спросила Виктория. – Ударишь?
– Докажу мужскую состоятельность… глядишь, и любовь у тебя вызову.
Юпов бросает кисть на стол, подходит к комоду и, вытащив из ящика несколько пачек иностранных денег, швыряет их на стол рядом с кистью.
– Убедилась, что меня ценят? – осведомился он у изумленной Виктории. – Бездарному индивиду столько бы не отвалили. Божья искра во мне несомненно мерцает.
ПРОИЗВЕДЯ оценку ситуации, сектант Доминин благообразно отворачивается – в его комнате перед ним и Дрыновым начинает избавляться от платья Варвара Волченкова.
Дрынов, смотря то на нее, то на Доминина, исполняется праведным негодованием и помимо собственной воли желает, чтобы она продолжала.
Поворачивающаяся разными сторонами стриптизерша считает себя верхом сексуальности.
– Ты не передумаешь? – поинтересовался Дрынов. – Не делала бы ты этого, не та тут аудитория…
– Я не для тебя, – сказала Варвара. – Ты мой танец уже наблюдал, а он вниз не ходит, и искушение само пришло к нему наверх. У вас смущенный взгляд.
– Внутренне состояние у меня вроде бы обычное, – промолвил Доминин. – Какой, Дрынов, у меня взгляд? Она говорит, смущенный.
– Она выдает желаемое за действительное, – сказал Дрынов. – Женщина ни за что не признается себе, что она недоумение вперемешку с отвращением вызывает.
– У меня на лице это? – спросил Доминин.
– Не у вас, но в зале на Варвару в подобном стиле поглядывают. Все, кто бывает на ее выступлениях, сказали бы, что высказываюсь я к истине близко.
– Ты, негодяй, зарываешься, – процедила Варвара.
– Вынужден с ней согласиться, – промолвил Доминин.
– Почему? – удивился Дрынов.
– Истина неопределенна, – ответил Доминин. – Что к ней ближе, а что дальше, не тебе судить. Чем бы ты ни был препоясан и чьих бы кошек ты ни вычесывал.