– Слышал, слышал, – понуро ответил хозяин.
– А о Графе?
– Нет, не слышал. А что? И его тоже?
– Да. И Граф, (Граф – Быстролетов Д. А. – советский разведчик – сын графа А. Н. Толстого. Прим. авт.) и Яша Серебрянский, и Ян Биркинфельд – все арестованы. – Силин вздохнул: – Вот такие, брат Фока, дела, такие времена. Так все же поясни, товарищ Родригес, какого лешего ты с пушкой по дому шастаешь?
– Да не бери в голову! К тебе отношения не имеет. Сам же сказал – какие ныне времена настали. – Гость с сомнением покачал головой и произнес: – Ну, ладно, некогда тут о временах рассусоливать, давай к делу. – Хозяин дачи подошел к печи, снял закипевший в очередной раз чайник, вопросительно посмотрел на гостя, увидел, что тот отрицательно покачал головой, убрал чайник с плиты, обошел печь, присел, рукой пошуровал в простенке за печкой и извлек оттуда небольшой плоский деревянный ящичек. Тот самый. Из Испании. Родригес встал, подошел, вручил ящичек гостю и спросил: – Проверять будешь? Тут твоя доля побрякушек. – Силин открыл ящичек, достал свернутые в трубку листы описи, отдал их хозяину, мельком заглянул внутрь, закрыл ящичек, несколько раз качнул его в руке, словно прикидывая вес, и ответил: – Проверять не буду. Верю. Опись оставь себе. – Гость надел шапку и пальто, вытащил из его кармана небольшой матерчатый мешок, упаковал в него ящичек, достал из кобуры ТТ и переложил его в карман пальто. Посмотрел на застывшего хозяина дачи, застегнул пальто, усмехнулся и сказал: – Ты чего напрягся? А? Да-а, Фока, нервишки подлечить тебе не помешало бы. Ну, ладно, мне пора. И еще раз хочу сказать тебе, Фока, – гость понизил голос и свистящим злым шепотом прошипел, – не вздумай мельтешить с этим золотишком, не вздумай! Сгорим! Как в той дурацкой частушке: «Опаньки, опаньки, оказались в попаньке». И вообще спрячь подальше. Сам знаешь, сейчас негласные обыски в моде. Усёк? – Это «усёк» прозвучало так, словно клацнул затвор ТТ. Хозяин дачи округлил глаза: – Да что ты, что ты? Я свои цацки отвез до лучших времен на Алтай. Родственники у меня там, – вдохновенно соврал Родригес.
– Ладно. Всё! Бывай! – Силин прощально махнул рукой и пропал за дверью. Его быстрые шаги гулко прозвучали на веранде, хлопнула дверь, в саду качнулась и осыпалась снегом яблоневая ветка, скрипящие на снегу шаги удалились в темноту. Хозяин закрыл дверь веранды и вернулся в дом, соображая: «А ведь он, Иван, ни разу не повернулся ко мне спиной. Значит, он допускал мысль, что я могу его грохнуть здесь из-за этого проклятого золота. А ведь я мог! Золото, золото!»
Очередной удар грома заставил хозяина дачи вздрогнуть и вернуться из морозного декабря 39-го года в май сорокового с застрявшими в голове словами: «Золото, золото!» – И как продолжение: – «А зачем мне это золото? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Только головная боль от него. Эх! Впрочем, пусть полежит до лучших времен. Может доченькам Люсеньке и Любушке будет в радость. Доченьки, доченьки! В каком мире вы будете жить? Не приведи Господь, если в таком же, как нынешний наш советский рай.
А золотые слитки на «Кудыкиной Горе»? – вдруг вспомнил хозяин дачи и подумал: «Для хитрого Ивана Силина это золотишко может стать в случае чего спасательным кругом. Ну, как же? Шестьдесят пять килограммов золота – не шутка! А для меня это золото может стать гирей, тянущей ко дну. Ведь никто не поверит, что человек, участвовавший в похищении золота, не знает куда его заныкали. Логика простая: – конечно, знает, но скрывает, сволочь!» – Хренов – Родригес еще раз тяжело вздохнул и бездумно подбросил на ладони перстень. И вновь перед глазами на мгновенье на фоне полыхающего огня возникло видение – старая пожелтевшая от времени фотография с лицами Пушкарева, Бурова и чуть в стороне Гранда. – Что за чертовщина? Почему эти трое каждый раз лезут в глаза, когда я беру в руки перстень? —спросил себя Хренов и, разумеется, не найдя ответа на этот мудрёный вопрос, снова скатился в воспоминания. Он вспомнил, как, несмотря на предупреждения Ивана Силина, он все же сделал вылазку и предпринял попытку хотя бы приблизительно оценить размер своего богатства. Это было чуть более месяца тому назад – в марте.
И было так. Вот он – Фока Хренов – идет, скользя и чертыхаясь, по мартовской, начавшей к вечеру подмерзать слякоти, к ювелирной лавке в одном из арбатских переулков. Находит заведение и затем, отойдя подальше, долго стоит, наблюдая за входом, чтобы убедиться, что в лавке никого кроме ее хозяина и его помощника – молодого колченогого парня – нет. И как назло приходится все время поправлять на голове взятую из оперативного реквизита черную не первой свежести шапку ушанку, которая по причине большеватого размера все время норовит съехать на нос и столкнуть с него бутафорские очки в массивной оправе с круглыми толстыми простыми стеклами. А в довершение всего взятые из того же филерского реквизита усы все время лезут волоснёй в рот, отчего верхнюю губу свербит так, что хочется сорвать проклятые усы к чёртовой матери, бросить в замерзающую слякоть и затоптать.
Приходилось терпеть.
Выбор лавки был не случаен. Пришлось слегка пошерстить московских ювелиров, порыться в архивах и осторожно порасспросить некоторых старых и надежных знакомых, чтобы сделать выбор. Выяснилось, что хозяин именно этой лавки на Арбате – Пиня Флекенштейн – в бытность свою житель города Ростова – в конце двадцатых годов задерживался ОГПУ за махинации с золотом. Пиня, как было установлено тогда в ходе расследования, золото мошеннически бадяжил – добавлял в расплав медь и цинк, – а на изделиях из этого бадяжного золота: на колечках, колье и браслетах, ловко и с филигранной точностью ставил фальшивые пробы. В благословенные времена НЭПа на этой алхимии Пиня сумел сколотить неплохое состояние. Сколотить-то сколотил, но сделал ошибку, которая и до него, и после него, подводила под монастырь многих умных, ловких и предприимчивых, но не очень законопослушных граждан. Он упустил момент, когда еще можно было втихую и незаметно сойти со сцены и бесследно раствориться в бескрайних просторах страны, разумеется, прихватив с собой всё нажитое столь тяжким трудом. По-простому говоря, Пиня упустил момент, когда еще можно было соскочить и смыться. То ли чуйка подвела, то ли жадность фраера сгубила. И что самое непонятное и обидное, Пиня как сверхчувствительный социально – политический барометр улавливал новые веяния в обществе, но не придал им должного значения, упустил момент и угодил таки под каток ликвидации в стране последствий НЭПа. Это был 1928 год. Тюрьмы Пиня, однако, избежал. Спас его и можно сказать в последний момент сдёрнул с тюремных нар корпусной комиссар Абрам Блекассман – старый знакомец Пини еще со времен Гражданской войны. Узнав об аресте ювелира, Блекассман заявился к следователю и, выпячивая грудь в орденах, показал, что в 1918 году его – раненого красного комиссара – старого большевика, соратника самого товарища Дзержинского – этот самый Пиня Флекенштейн увел из-под носа белогвардейской контрразведки и две недели укрывал и выхаживал в своем доме в Ростове. В общем, спас, рискуя собственной жизнью.
Вот так через десять лет – в 1928 году – Блекассман вернул должок и спас Пиню, проявив большевистское упорство, задействовав свои обширные связи в верхах и запустив весомый для следствия классовый аргумент. Дескать, да – Пиня бадяжил золото, – но только выполняя заказы нэпманов и других социально-чуждых элементов, не пятная себя обманом трудового народа – пролетариев и крестьян. Тогда же, добившись освобождения подзащитного, Блекассман помог счастливчику Пине перебраться в Москву.