Ох, Джо, подумал я, это ты прощелкал! Надо было сказать: “Я бы предпочел оральное совокупление внутри Городской Ратуши, где оно обычно и происходит.”
Когда судья спросил адвоката Хайанса, в чем смысл фотографии женского полового органа, адвокат Хайанса ответил:
– Ну, вот такая вот она. Такая она обычно и бывает, папаша.
Они проиграли дело, разумеется, и подали апелляцию на новое слушание.
– Это наезд, – объяснял Джо Хайанс нескольким разрозненным репортерам, столпившимся вокруг. – Простой полицейский наезд.
Светоч интеллекта – Джо Хайанс…
Дальше Джо Хайанса я услышал по телефону:
– Буковски, я только что купил пистолет. Сто двадцать долларов. Прекрасное оружие. Я собираюсь кое-кого убить!
– Где ты сейчас находишься?
– В баре, возле газеты.
– Сейчас буду.
Когда я туда доехал, он расхаживал взад-вперед возле бара.
– Пошли, – сказал он. – Я куплю тебе пива.
Мы сели. Народу – навалом. Хайанс говорил очень громко. Слышно его было аж до самой Санта-Моники.
– Да я ему все мозги по стенке размажу – я этого сукина сына порешу!
– Какого сукина сына, парнишка? Зачем ты хочешь его убить, парнишка?
Он смотрел прямо перед собой, не мигая.
– Ништяк, детка. За что ты кончишь этого сукина сына, а?
– Он с моей женой ебется, вот зачем!
– О.
Он еще немного полыбился перед собой. Как в кино. Только не так клево, как в кино.
– Прекрасное оружие, – сказал Джо. – Вставляешь вот эту маленькую обойму.
Десять патронов. Можно очередью. От ублюдка мокрого места не останется!
Джо Хайанс.
Этот чудесный человек с большущей рыжей бородой.
Ништяк, крошка.
Как бы там ни было, я у него спросил:
– А как же все эти антивоенные статьи, что ты печатал? Как же любовь? Что произошло?
– Ох, да хватит же, Буковски, ты же сам никогда в это пацифистское говно не верил?
– Ну, я не знаю… Не совсем, наверное.
– Я предупредил этого парня, что убью его, если он не отвянет, а тут захожу, а он сидит на кушетке в моем собственном доме. Вот ты бы что сделал?
– Ты же это все превращаешь в личную собственность, разве не понятно? На хуй.
Забудь. Уйди. Оставь их вместе.
– Ты что, так и поступал?
– После тридцати – всегда. А после сорока уже легче. Но когда мне было двадцать, я сходил с ума. Первые ожоги болят сильнее всего.
– Ну а я прикончу сукиного сына! Я вышибу ему все его проклятые мозги!
Нас слушал весь бар. Любовь, кроха, любовь.
Я сказал ему:
– Пошли отсюда.
За дверями Хайанс рухнул на колени и испустил четырехминутный истошный вопль, от которого молоко сворачивалось. Слыхать было до Детройта. Потом я его поднял и повел к своей машине. Дойдя до дверцы со своей стороны, Джо схватился за ручку, снова упал на колени и еще раз взвыл сиреной до Детройта. Залип на Черри, бедняга. Я поднял его, усадил в машину, влез с другой стороны, отвез на север до Сансета, затем на восток по Сансету, и возле светофора, на красный свет, в аккурат на углу Сансета и Вермонта он выпустил третий. Я зажег сигару. Остальные водители смотрели, как вопит рыжая борода.
Я подумал: он не остановится. Придется его вырубить.
Но когда свет сменился на зеленый, он перестал, и я двинул оттуда. Он сидел и всхлипывал. Я не знал, что сказать. Сказать было нечего.
Я подумал: отвезу его к Монго, Гиганту Вечного Торча. Из Монго говно через край хлещет. Может, и на Хайанса капнет. Что до меня, то с женщиной я не жил уже года четыре. Уже слишком далеко отъехал, чтоб разглядеть, как оно бывает.