Пришли Чокнутый Джек и двое парней, которых я не знаю.
– Слушай, Джек, – говорю я. – Я уже подумал, что от тебя избавился.
Джек в ответ садится. Двое остальных садятся. Джек пообещал мне никогда больше не заходить, но большую часть времени он так убухан вином, что обещания его немногого стоят. Он живет с матерью и делает вид, что он художник. Я знаю еще четверых или пятерых, которые живут с матерями или питаются у них, и все претендуют на гения. А матери все у них одинаковые: “Ох, у Нельсона никогда работы не принимали. Он слишком опередил свое время”. Но вот, скажем, Нельсон – художник, и у него что-нибудь повесили: “Ох, у Нельсона картина висит на этой неделе в галереях Уорнера-Финча. Его гений наконец-то признали! За работу он просит 4.000 долларов. Как вы думаете, это не много?” Нельсон, Джек, Бидди, Норман, Джимми и Кетя. Блядь.
Джек влатан в джинсы, босиком, без рубашки, без майки, только на плечи наброшена коричневая шаль. У одного парня борода, он ухмыляется и беспрерывно заливается румянцем. Третий просто жирный. Пиявка какая-то.
– Ты Борста в последнее время не видел? – спрашивает Джек.
– Нет.
– Пивом угости?
– Нет. Вы приходите тут, выдуваете все мое говно, потом сваливаете, а я на мели остаюсь.
– Ладно.
Он подскакивает, выбегает и достает свою бутылку вина, которую заначил у меня на крыльце под подушкой кресла. Возвращается, свинчивает крышечку и присасывается.
– Торчу я в Венеции с этой чувихой и сотней радужек. Чувствую вдруг мне на хвост садятся, я рву к Борсту вместе с этой чувихой и сотней радужек. Стучусь и говорю ему: “Мухой, пусти меня! У меня сотня радужек и легавые на хвосте!” А Борст дверь-то и закрывает. Я выламываю дверь, вместе с чувихой вламываюсь внутрь. А Борст на полу какого-то парня раздрачивает. Я влетаю в ванную вместе с чувихой, дверь на лопату. Борст стучится. Я говорю: “Не смей сюда заходить!” И час там примерно вместе с этой чувихой просидел. Я ее вспорол пару раз, чтоб не скучно было. Потом вышли.
– А радужки скинул?
– Нет, блин, ложная тревога оказалась. Но Борст очень рассердился.
– Черт, – сказал я. – Борст не сочинил ни одного приличного стиха с 1955 года. За мамин счет живет. Прошу прощения. Но я это к тому, что он только лыбится в телик, жрет свои утонченные кашки с зеленью, да бегает по пляжу трусцой в грязном исподнем. А ведь был прекрасным поэтом, когда жил с молоденькими мальчиками в Аравии. Но сочувствовать ему я не могу. Победитель приходит голова в голову. Типа, как Хаксли сказал, Олдос, то есть: “Любой человек может быть…”
– Ты сам-то как? – спрашивает Джек.
– Одни отказы.
Один парень начинает играть на флейте. Пиявка просто сидит. Джек то и дело опрокидывает пузырь себе в рот. Стоит прекрасная ночь в Голливуде, Калифорния.
Потом чувак, который живет на задах моего двора, падает с кровати, пьяный в дымину. Грохот еще тот. Я уже привык. Я ко всему своему двору привык. Все они сидят по своим норам, шторы опущены. Встают к полудню. Машины сидят перед домом, покрытые пылью, шины спущены, аккумуляторы текут. Они мешают выпивку с дурью, и видимых источников существования у них нет. Мне они нравятся. Они меня не достают.
Чувак снова забирается в постель, снова падает.
– Дурень ты, дурень, – доносится его голос. – А ну быстро в кровать.
– Что там за шум? – спрашивает Джек.
– Это чувак, который за мной живет. Он очень одинок. Время от времени пивко попивает. У него в прошлом году мать умерла, оставила ему двадцать штук. Теперь он просто сидит дома, дрочит, смотрит по телику бейсбол и ковбойские стрелялки.
Раньше на заправке работал.