Говорит, у меня лицо утонченное.
– Ох, это же чудесно, Эндрю! У тебя прекрасное лицо, и я тебя люблю, сам знаешь.
– Конечно. Как у тебя там, киска?
– Не очень, Энди. Нью-Йорк – холодный город. Все только в трусики норовят залезть, им одного подавай. Я официанткой работаю, сущий ад, но думаю, что получу роль во внебродвейской пьесе.
– Чё за пьеса?
– Ох, не знаю. Какие-то розовые слюни. Один черномазый написал.
– Не доверяй ты этим черномазым, крошка.
– Я и не доверяю. Это просто опыта набраться. И у них какая-то известная актриса за бесплатно играть будет.
– Это-то ладно. Но черномазым не доверяй!
– Я ж не набитая дура, Энди. Я никому не верю. Просто опыта набраться.
– Кто черномазый?
– Фиг его знает. Какой-то драматург. Просто сидит все время, траву курит и рассуждает о революции. Революция сейчас – самое то. Приходится следовать моде, пока ее не сдует.
– Этот драматург – он к тебе не шьется?
– Не будь таким дураком, Эндрю. Я к нему хорошо отношусь, но он же всего-навсего язычник, зверь… А я так устала столики обслуживать. Все эти умники – за задницу щиплют только потому, что четвертак на чай оставили. Ад сплошной.
– Я о тебе постоянно думаю, крошка.
– А я – о тебе, красавчик, старина Энди-Большая Елда. И я люблю тебя.
– Ты иногда смешно говоришь, смешно и по-настоящему, вот поэтому я тебя и люблю, малышка.
– Эй! Что там у вас за ВОПЛИ?
– Это шутка, малышка. Тут у нас в Беверли-Хиллз большая пьянка. Знаешь же этих актеров.
– Орут так, будто убивают кого.
– Не волнуйся, крошка. Это просто шутка. Все ужрались. Кто-то роль репетирует.
Я тебя люблю. Скоро позвоню опять или напишу.
– Пожалуйста, Эндрю, я люблю тебя.
– Спокойной ночи, лапусик.
– Спокойной ночи, Эндрю.
Эндрю повесил трубку и направился к спальне. Вошел туда. Рамон распластался на большой двуспальной кровати. Он был весь в крови. Все простыни были в крови.
Линкольн держал в руке хозяйскую трость. Ту самую, знаменитую трость, которой Великий Любовник пользовался в кино. Вся она тоже была в крови.
– Сукин сын не хочет раскалываться, – сказал Линкольн. – Принеси мне еще бутылку вина.
Эндрю сходил за бутылкой, открыл ее, и Линкольн присосался к горлышку надолго.
– Может, 5 штук тут и нет вовсе, – сказал Эндрю.
– Есть. И нам они нужны. Педики – хуже жидов. В смысле, жид лучше сдохнет, чем хоть один пенни отдаст. А педики ВРУТ! Усёк?
Линкольн снова посмотрел на тело на кровати.
– Где ты спрятал 5 штук, Рамон?
– Клянусь… клянусь… из глубины души, нет у меня 5 штук, клянусь! Клянусь!
Линкольн обрушил трость на лицо Великого Любовника. Еще раз. Текла кровь. Рамон потерял сознание.
– Так ничего не выйдет. Засунь его под душ, – велел Линкольн брату. – Оживи его. Смой всю кровь. Начнем все заново. На этот раз – не только рожу, но и хуй с яйцами. Он у нас заговорит. Тут любой разговорится. Сходи его вымой, а я пока тут выпью немножко.
Линкольн вышел. Эндрю взглянул на кровоточившую красную массу – к горлу на мгновение подкатил комок – и стравил прямо на пол. Проблевавшись, почувствовал себя лучше. Поднял тело, доволок до ванной. Рамон, казалось, начал оживать.
– Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…
Пока они шагали к ванной, он повторил это еще раз:
– Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…
Втащив в ванную, Эндрю снял с Рамона всю пропитанную кровью одежду, увидел стойку душа, положил Рамона на пол и проверил воду, чтобы была нужной теплоты.