Легче ли жить, будучи «свободным индивидуалистом», – в это наш русский стоик не вникает: он боится смерти. Одно из предсмертных, очень известное стихотворение Никитина «Вырыта заступом яма глубокая» (1860) – могучий, заключительный аккорд, достойный всей стоической морально-философской лирики поэта. Как герой стихотворения «Портной», поэт роет себе могилу еще заживо, но только в воображении, и в последний раз прощается с природой и любимыми своими птицами:
К людям же обращается с гордыми и отчасти брезгливыми словами:
Причем в этих же словах слышатся и моральная строгость к самому себе (не нужно «песен»), и великое благоговение к божественной силе рока, ставящей пределы человеческому существованию…
Если никитинская лирика созерцаний природных и морально-философских дум и грез высокохудожественна и прекрасна, то чисто любовная лирика Никитина слаба и малоинтересна. Поэт слишком много рассуждает и слишком мало чувствует наедине с женщиной. В стихотворении «Не повторяй холодной укоризны» (1853) он представляет любовь с одной социальной ее стороны и жалуется… на свою бедность. Никитину свойственен своеобразный тон любовной лирики: вздохи бобыля по невозможному для него семейному счастью. В стихотворении «У него нет думы» (1856) он рисует себе картину счастья семьянина:
И мрачно думает про свою бобыльскую долю:
Отчасти в неуспехах своей сердечной жизни виноват сам поэт; он сознается в своей эгоистической скрытности (в стихотворении «День и ночь с тобою жду встречи», 1856):
Гражданская лирика Никитина затрагивает темы политического и общественно-культурного значения. Никитин – патриот. Его прославило стихотворение «Русь» (1851), в котором он восхищается не только своей родиной, но и отечеством во всей совокупности и целостности его природных и исторических судеб. Он в восторге от разнообразия климатических условий. Несмотря на наивность отдельных публицистических идей, все стихотворение свидетельствует об искреннем и сильном патриотическом чувстве поэта. Никитин любит крепко централизованную Россию; его идеал «империалистический», не без примеси «уваровщины» (самодержавие как абсолютизм; православие как монопольно-государственная религия; народность в смысле послушания полицейскому режиму). Никитин ясно видел связь великой внутренней политической разрухи после севастопольского разгрома с крепостным правом и относился к последнему с брезгливым отвращением, которое чувствуется, например, в стихотворении «Староста» (1856). Гроза крестьян – староста на барщине – обрисован Никитиным резкими и мерзкими штрихами. Не забыты и гаремные повадки старосты (по примеру помещиков), и наказание им чернобровой непокорной бабы. Заключение самое благополучное… для помещика. Недовольство аграрным бесправием чувствуется и в стихотворении «Соха» (1857), особенно в заключительных строках:
Из всех явлений русской социальной неурядицы всего больнее для Никитина бедность, да притом честная, выбивающаяся из сил работою бедность; он воспел трудовую бедность в стихотворении «Уличная встреча» (1855) – в образе золотошвейки Аринушки, про которую рассказывает ее мать:
Всего мучительнее для поэта видеть трудовой «пот бедности». Вспомнив о своем беззаботном детстве в стихотворении «Помню я, бывало, няня» (1856), он рассуждает:
Самые наболевшие и вдохновенные, прямо из сердца, строки посвящены поэтом российской бедности во вступлении к стихотворению «Портной» (1860):
Нам остается сделать выводы из всего изложенного и коснуться вопроса о месте Никитина в истории русской литературы. Никитин создал поэму «Кулак» и ряд мелких стихотворений, посвященных частью меткому изображению быта и нужд городского пролетариата, частью вдохновенной передаче оригинальных, мужественных дум и ощущений индивидуального и социального характера; многие из его стихотворений – крупные жемчужины в венце всероссийской лирической музы. Так как слава – достояние не одного таланта, но и всей личности, то строгое соответствие между высоконравственной жизнью Никитина и его задушевной лирикой обеспечивает за поэтом весьма долгую, если не вечную, память в благодарном потомстве. Что касается места в истории русской литературы, то, кажется, будет правильным признать Никитина посредствующим звеном между Кольцовым и Некрасовым в области народнической лирики.
Но, связывая народническую поэзию Кольцова и Некрасова своей лирикой как посредствующим звеном, Никитин вместе с тем преобладает над обоими поэтами как личность, имеющая нравственное право требовать и от них, и от всех других русских общественных деятелей стоического параллелизма между словом и делом. Никитин может позволить себе гневно восклицать (в стихотворении «Поэтуобличителю»):
Потомство ему верит!
Лирика 40–50-х годов XIX века
В самом начале сороковых годов имя и поэзия Жуковского окружены еще ореолом. На примере Некрасова можно видеть, как тяготело творчество Жуковского над молодыми поэтическими силами. «Мечты и звуки» Некрасова (1840) – это в значительной части слабые перепевы именно Жуковского. Мы находим здесь порывы в туманную даль, мечты о загробной лазурной стране, «где радость и любовь вечна», плач о несчастливой любви, поэтическое очарование молитвенных, мистических настроений и даже балладу со всеми мрачными атрибутами самых «страшных» баллад Жуковского:
и т. д. в том же роде. Так писал и печатал не один Некрасов, а многие, имена которых памятны только по рецензиям Белинского. Менее подражателен, чем Некрасов этого периода, но воспроизводит долею ту же романтическую мечтательную грусть поэт Огарев, более известный как преданнейший друг и сподвижник Герцена. Преобладающий мотив его поэзии – тихая, скорбная покорность. «Смиренье в душу вложим и в ней затворимся – без желчи, если можем», – приглашает он друзей, когда «лучшие надежды и мечты, как листья средь осеннего ненастья, попадали и сухи, и желты…». Его «Путник» мог быть написан Жуковским:
Он просил людскую толпу: «Меня забудьте, ради бога, вы на проселочном пути», он охотнее всего предается сладким и грустным воспоминаниям обо всем, «что было, что сладко сердце разбудило и промелькнуло навсегда», ему нравится тихое умиление видеть, «как в беспечном сне лежит младенец непорочный, как ангел Божий», и т. д. Но были в его поэзии попытки выразить и более энергичные и жизненные ноты, и о них мы упомянем в своем месте; все же значительнейшая часть творчества Огарева проникнута тем романтическим настроением, в котором жила преобладающая часть думавшей, мечтавшей и учившейся в те годы русской молодежи…
Если глубокая искренность и задушевность спасли от забвения более удачные по форме и оригинальные стихотворения Огарева, этого не случилось с другими поэтами конца тридцатых и сороковых годов, менее способными проявить свою индивидуальность в изображении тех же настроений. Таков, например, В. И. Красов (1810–1855), член кружка Станкевича, печатавший много стихотворений (из них общеизвестен романс «Я вновь перед тобою стою очарован»), выражавших заветную мечту стремлений к «высокому» и «прекрасному», плач о том, что «пронеслась, пронеслась моя молодость», бессильную скорбь и беспредельное разочарование на тему: «Я так хотел любить людей, хотел назвать их братьями моими… И не признали люди-братья, не разделили братских слез…»
Еще менее памятны стихотворения Эдуарда Губера (кроме песни о Новгороде Великом), И. П. Клюшникова с их общим тоном меланхолического раздумья и др.