– Мир праху, как говорится, – пожал плечами горбоносый.
– Он его застрелил, – сказал длиннолицый.
– Ага. Как собаку убил.
– Эй, кто стрелял!? – послышался приглушенный крик откуда-то снизу.
Холидей сориентировался по теням и увидел, что стрелков двое. Оба вооружены. Он рванул прочь от кровати, пользуясь моментом, со скрежетом сдвинул складную перегородку, протиснулся на узкий балкон, перелез через декорированную ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул вниз.
Продрался сквозь колючие кусты. Дыхание перехватило. По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем короли в своих дворцах во время мятежа простолюдинов. Холидей бросился бежать, тяжело дыша. Кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся. Затем выстрел повторился, но опять промах.
– Сучий сын! Я это запомню!
Чувствуя, что задыхается, Холидей нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом. Он вдыхал пепел и выдыхал пепел. Его глаза жгло, ноздри словно выдыхали пламя, и каждое легкое в груди было как полбутылки с разбавленным виски.
Он закашлялся, захрипел и опять попытался бежать…
– Стой! Бросай оружие!
Глаза жгло. Холидей привстал на одно колено, положил пистолет на мостовую и, зажмурившись, вслушивался в приближающиеся шаги.
– Повернись!
Он не пошевелился. Медленно выудил из голенища нож и, когда говоривший подошел слишком близко, крутанулся, вслепую полоснув лезвием по воздуху и повалившись от удара каблуком в скулу.
– Чтоб тебя!
– Вяжите его.
Холидея связали по рукам и ногам, пока он возился в пыли, как большая вымоченная рыба, хватая ртом обжигающе-горячий воздух. Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.
– Ну вот и спета твоя песенка, – сказал он и хорошенько поддал ему металлическим носом сапога. Снял шляпу, пригладил волосы и опять надел.
Горбоносый, будучи занят тем, что скручивал для себя очередную папиросу, пробормотал:
– Ты арестован, Холидей, за убийство такого-то и такого-то. Ну, сам каждую свою зарубку знаешь…
– Дважды за одно преступление не вешают!
Горбоносый хмуро улыбнулся:
– Да, но тот суд был незаконный, продажными судьями, а теперь тебя по закону судить будут – как оно положено, а не спустя рукава. К тому же мы свидетели, что ты бедолагу Мартина хладнокровно отправил к его праотцам.
– Хорхе, – напомнил длиннолицый.
– Хосе, – встрял кареглазый, – Хосе.
– Да кому какое дело!
– Он в меня первый выстрелил!
– А жилетка-то, жилетка! – сказал кареглазый. – На пуговицы погляди, каждая как самоцвет!
– С трупа, небось, снял, а? – с улыбкой предположил длиннолицый. Высокорослый, мрачный и ухмыляющийся, он стоял над преступником словно надгробье. Лицо потемневшее от усталости, иконописное, что лик святого, одаренное некой бездушной мистической красотой. В обшарпанную наплечную кобуру под курткой он сунул свой трехфунтовый пистолет сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы, пошевелил им под мышкой, укладывая поудобнее, и надменно, с кривоватой усмешкой на губах, красными глазами продолжал изучал преступника.
Холидея раздели почти донага. Связали ему руки и поставили на ноги.
– Погодите-погодите, а моя Персида!
– Кто?
– Персида, – затараторил Холидей. – Моя лошадь, я ее Персидой зову. Аппалусская караковая. Быстроногая как сам дьявол, будто из самой преисподней удрала и не горит желанием туда возвращаться. Ну что вы, братцы, я без Персиды моей не уйду, не могу! эта кобыла мне роднее, чем благоверная моя, я ее примостил в платной конюшне, да это здесь, у старины Билла!
Горбоносый кивнул:
– Поехали, парни.
– Клянусь своим кольтом, лошадь добрая!
– А я не откажусь от лишнего доллара, клячу можно и продать будет, – сказал длиннолицый и, щелкнув языком, направился к конюшням.
Вскоре все четверо отправились в обратный путь – от зари до зари. Они выбрались из багрового ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки. Их все еще было трое – четвертый не из них.
Полуголый, как Христос, идет на босу ногу. Только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый. После дня пути глаза Холидея заплыли и потемнели.
В пещере его рта пылает огонь, у огня – ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На зубах, которые еще не выбили, скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками оживает вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт.
Воздух безветренный. Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника.
Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов, подобные китовым скелетам на дне высохших океанов. Зубы белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем. Крохотные перекати-поле в горячем недвижном воздухе.
Всадники перемещались весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились. Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, словно в океаническом иле. Эти нечеловеческие глаза, закрепленные на огненных колесах, катящихся по вселенной.
Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое. Несгораемые просторы атмосферного давления.
От пламени костра посреди равнины воронкой поднимались, как мотыльки, вращаясь по неправильной спирали и присоединяясь к небесным светилам, крохотные ярко-красные искорки в ночном безветренном воздухе. Словно высеченные из раскаленного камня, они прочно увековечивали себя в этом мимолетном мгновении.
Горбоносый, растянувшись на попоне, спокойно покуривал, отводя руку в сторону, к костру, стряхивал в огонь пепел. Затем сжег окурок и без интереса принялся разглядывать черно-синие дужки грязи под ногтями.
– Эй, милок, – промямлил Холидей.
Кареглазый встрепенулся и, оглянувшись, большим пальцем неуверенно ткнул себя в грудь.
– Ты ко мне обращаешься?
– К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.
Кареглазый спросил.
– Ну, чего надо?
– У меня во рту, что в твоем сортире, как дерьмом намазано, дай горло промочить.
Холидей, жадно глядя на флягу большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба. Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию, расстаться с которой для него было все равно, что потерять душу. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал. Кареглазый потупил взгляд и отвернулся.
– Ну, чего глазеешь по сторонам? – прорычал Холидей. – У тебя что, права голоса нет? Что ты чужого одобрения доискиваешься, как облезлый пес кости?
– Эй, а ну заткнись!
– Ну ладно, не скули. Просто дай мне чертовой воды.
Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.
– Ну, не тяни, милок. Умираю как пить хочу.
Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому флягу.
– Дай ему воды, черт тебя подери!
Молодой ковбой взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жажды губ Холидея.
– Вот, милок, буду должен! И за фляжку и за лошадь мою. Зовут тебя как?
– Не твое собачье дело.
– Длинное имя, а покороче?
– Могу еще по зубам врезать. Хочешь?