Иосиф. У тех людей было больше времени. И хотя они жили, в среднем, меньше нашего, их годы длились дольше.
Мария. Вряд ли.
Иосиф. А я… ч, извините, уверен.
Мария. Я уверена только в том, что солнце сядет раньше, чем взойдет луна.
Иосиф. Это не вера. Наука – только она.
Мария. Узнай я об этом из книжек, то, да, наука, а если просто узнала, то извините. Моя заслуга.
Иосиф. Наука, заслуга – на теле следы от комбайна и плуга… Стихи пишите?
Мария. Прошу избавить меня от ваших издевок. Тем более, издеваться над стихами подло и гнусно – они слишком беззащитные.
Иосиф. Да я… Постойте, не держите зла – ни над чем издеваться я не думал… ну как мне вам это доказать? Вы только скажите, я все сделаю.
Мария. Мне не следует ничего говорить, а вам, соответственно, делать. Вдыхайте воздуха сколько сможете – как прежде. Я вас прощаю.
Иосиф. Спасибо! А за что? За что вы меня прощаете?
Мария. Все нормально. И вообще, что бы ни происходило, это не должно становиться для нас внеочередным поводом для разочарования. Как бы ни было больно, ныть все равно противопоказано – пусть мы иногда достойны и лучшего, нам по силам насытиться и случившимся. Неважно, с нами или нет.
Иосиф. Вы сильная.
Мария. Тут другое. Когда я была маленькая, мы летом жили за городом – в деревянном доме, у которого при малейшем дожде протекала крыша. Как-то я встала с утра, пошла чистить зубы, а моя зубная щетка уже мокрая. Я страшно разозлилась. Зачем, думаю, они брали мою щетку, своих что ли нет. Ничего никому не сказала, но полдня ходила очень смурная. И только к вечеру я догадалась, что мою щетку намочил дождь. Тогда во мне что-то изменилось. Или еще раньше. Но безвозвратно.
Иосиф. У вас тогда наличествовали обе ноги?
Мария. Да, тогда у меня был полный комплект. Нога к ноге, одна к одной… Рассказать, что случилось?
Иосиф. Если можно.
Мария. Ну, почему же нельзя. Меня привезли в больницу с приступом аппендицита, подготовили к операции и по ошибке на тележке в другую операционную отвезли. Там мне какие-то подвыпившие гниды полноги и оттяпали. Потом извинились, конечно.
Иосиф. Пришить ее на место было уже невозможно?
Мария. Вполне возможно. Но они ее как бы куда-то потеряли. Устами заведующего отделения сказав, что не со зла – я им, в принципе, верю. Со всеми бывает.
Иосиф. Компенсацию хотя бы заплатили?
Мария. Заплатили, как же не заплатить. Ее как раз на эти костыли и хватило.
Иосиф сочувственно смотрит на Марию. Потом отворачивается. Слышатся частые всхлипывания.
Мария. Вы что, плачете?!
Иосиф. (сквозь слезы) Мне бы… я… с вами… не понимаю… ломая ножки табурета, ты этим не ломаешь ноги дьяволу… простите…
Мария. Не плачьте, ни к чему – мне ведь даже не было больно.
Иосиф. Это несправедливо…
Мария. Нет худа без добра. Если проецировать эту логику на мой случай, можно сделать следующий вывод – вырезая мой аппендицит, они могли меня зарезать. А так дело ограничилось всего лишь одной ногой. В определенных ситуациях это приемлемые потери.
Иосиф. Получается, они сделали благо?
Мария. Благом бы я это не назвала, но все, как мне представляется, было в состоянии продвинуться и по более худшему пути. Как с моим отцом.
Иосиф. А что с ним?
Мария. Уже ничего. Он умер.
Иосиф. Мои искренние соболезнования.
Мария. Ему от них уже не жарко. А жарко ему было – и еще как, прости меня Господи… Он в бане скончался. До того натопил, что его ангелу-хранителю, по-видимому, стало невмоготу и он вышел подышать в предбанник – о нем больше никто не слышал, а мой отец, оставшись в одиночестве, дал слабину. Полем его последней битвы оказалась баня… Хотя если посмотреть на это с позиций гигиены, смерть буквально образцовая.
Иосиф. Ты сильно переживала?
Мария. Как тебе сказать… сознание я не потеряла.
Иосиф. Я терял сознание только один раз в жизни. У меня дома были рыбки. Две, три, потом шесть – доходило до восьми. До двенадцати. И вот прихожу я из школы, собираюсь покрошить им купленного по дороге корма, а мама мне говорит, что все рыбки сдохли. Я плакал до самого ужина… А на ужин мама пожарила нам с отцом рыбу – я как об этом узнал, чуть с ума не сошел. Перед глазами все завертелось, закружилось, и я упал – навзничь. Сейчас-то я понимаю, что это не моих рыбок зажарили.
Мария. Рад, что понимаешь?
Иосиф. Я был рад, когда были живы мои рыбки. Еще как был!
Мария. Рано или поздно они бы все равно умерли.
Иосиф. Лучше бы поздно. Но чего там жаловаться… Забыли, проехали – чтобы я не особо грустил, отец купил мне боксерские перчатки. Проворчал, что пора становиться мужчиной и отвел в секцию.
Мария. Выходит, ты чемпион?
Иосиф. С боксом у меня не сложилось. Я старался, но другие старались намного удачней, и каждый вечер я приходил домой в плохом настроении. Мое нахмуренное лицо покрывала ровная синева. Как говорится, судьба отказала мне в праве покидать ринг не на носилках, и дней через десять, вдоволь насмотревшись на мои никому не нужные раны, отец с подобным способом времяпрепровождения разрешил мне завязать.
Мария. А если бы не разрешил?
Иосиф. Пришлось бы продолжать. Не могу же ослушаться своего отца. Ты ведь тоже своего слушалась?
Мария. Это было трудно.
Иосиф. Он был несправедливым? Несправедливым человеком, законченным подонком, последней сволочью?
Мария. Не о том разговор. Я не очень прислушивалась к нему, поскольку он был немым.
Иосиф. Совсем?
Мария. Со всеми. Не знаю, что он об этом думал, но по-моему в этом что-то есть. Недавно я видела сон, который подтвердил мои догадки – мне приснился зеленый туман и скрипучая телега, доверху заполненная музыкальными дисками. На этих дисках было записано абсолютно все, что я говорила в своей жизни. И меня заставили их прослушать.
Иосиф. Кто заставил?
Мария. Откуда я помню – это же сон.
Иосиф. Извини, не сообразил. Всегда со мной что-то не так… И ты прослушала?
Мария. Не все, но многое. Такого отвращения к себе я от себя никак не ожидала. Какое-то нервное нытье, никчемные словесные изыски, бесцветные эмоции – обвинения всех подряд, начиная с мертвых и кончая еще живыми. Чрезмерно громкие претензии, плавно переходящие в отчаянье… Знаешь, что я чувствовала, когда себя слушала?
Иосиф. Страх?
Мария. Стыд! Мне было стыдно. Ужасно стыдно. Через край переливалось. Слава Богу, этот сон лишь раз мне снился.
Павел. Не упоминай это имя всуе! Забудь о таком даже думать! Всуе ведь нельзя.
Петр. А орать можно? Визжать и бесноваться, как беременная ослиха при виде скелета волчьего? Их твои выкрики не задевают – они тебя не слышат, но я-то не на паузе. Я в деле, Савл, я все слышу – оглушенный и незлопамятный я. И о каком имени ты тут развопился?
Павел. О Его.
Петр. У Него, мой забывчивый тарсянин, нет имени. Вот тебе крест.
Павел. Но они-то его упоминают.
Петр. Его, но не имя.
Павел. Фарисей ты…
Иосиф. Касательно сновидений, у меня есть свой собственный кошмар – увы, но он приходил ко мне гораздо чаще, чем один раз. В нем я иду по асфальтированной дороге, шпыняю ногами засохшее дерьмо и восхищаюсь удивительнейшим солнечным закатом. Смотрю ему в глаза, ощущаю его каждой клеточкой своей физической оболочки – можно даже сказать, намазываю его масло на хлеб моей души. Но когда солнце полностью исчезает, асфальтированная дорога незамедлительно превращается в болотную топь. Я пытаюсь бороться, но ничего не помогает и меня засасывает. Я никогда не спасаюсь.
Мария. И что ты видишь последним?
Иосиф. Свое лицо.
Мария. Каким образом?
Иосиф. Оно отражается в тех глазах…
Мария. Чьих глазах?
Иосиф. Глазах того, кто за мной наблюдает. Страшного, великого, единственного, не отвечающего на мой зов… Кто он, я не знаю. Я мог бы разглядеть его получше, но во сне я боюсь высоты. Это очень редкая болезнь.
Мария. Миллионы людей боятся высоты. Десятки миллионов.
Иосиф. Миллионы боятся смотреть сверху вниз, я же боюсь смотреть снизу вверх. Но я все равно туда когда-нибудь посмотрю.