Еще был Сабахаттин, мягкосердечный, добродушный и скромный муж Бану. Хотя официально они все еще оставались мужем и женой, а сам Сабахаттин с виду был крепкий здоровяк и не приходился им кровным родственником, Бану толком и не жила с ним, разве что сразу после медового месяца, и бóльшую часть времени проводила в родительском особняке. Особой телесной близости у них не было, что выглядело заметным даже со стороны. И когда Бану вдруг объявила, что в положении и ожидает близнецов мужского пола, все только шутили насчет того, как она вообще умудрилась забеременеть. Увы, злая судьба, уготованная всем мужчинам рода Казанчи, не обошла и близнецов. Детские болезни унесли малышей до того, как они научились толком ходить и говорить. А Бану окончательно переехала к родственникам и впредь лишь изредка навещала мужа. Время от времени она наведывалась узнать, как у него дела, но, скорее, не как любящая жена, а как участливая знакомая.
Еще, конечно, был Мустафа, в этом поколении – единственный сын, драгоценная жемчужина, дарованная Аллахом наряду с четырьмя дочерьми. Левент Казанчи был одержим рождением наследника, так что все четыре сестры росли, словно незваные гости. Сначала родились три девочки подряд. Бану, Севрие и Фериде ощущали себя прологом к чему-то настоящему, результатом промаха в супружеской жизни родителей, твердо настроенных произвести на свет мальчика. Зелиха, пятый ребенок в семье, была зачата в надежде на еще один подарок судьбы. Обретя наконец сына, родители хотели проверить, не повезет ли им еще раз.
С самого рождения над Мустафой тряслись, как над бесценным сокровищем. Был принят целый комплекс мер, чтобы отвести от него злую участь, предначертанную всем мужчинам в роду. Младенцем его заматывали во всяческие обереги и амулеты от сглаза, не выпускали его из поля зрения, как только он стал ползать, и до восьми лет не стригли, словно девочку, чтобы обмануть ангела смерти Азраила. К ребенку обращались только «девочка», «эй, девочка, иди сюда!». Мустафа хорошо учился, но совершенно не умел общаться, и это отравляло ему жизнь в старших классах. Привыкнув быть королем дома, мальчик, казалось, не желал быть одним из многих в классе. Он был настолько нелюдим, что, когда Гульсум захотела отпраздновать с его друзьями окончание школы, оказалось, что ему некого приглашать. Мустафа был крайне высокомерен и неприветлив с посторонними. Дома его единодушно лелеяли, словно царственную особу, а каждый день рождения неумолимо приближал его к роковому концу, постигавшему всех мужчин рода Казанчи. Учитывая все это, было решено, что лучше отправить его за границу. Не прошло и месяца, как необходимую сумму собрали, продав драгоценности Петит-Ma, и восемнадцатилетний отпрыск семейства Казанчи покинул Стамбул и отправился в Аризону. Там он стал изучать инженерные основы сельского хозяйства, агротехнику, а также биотехнологию, и хотелось бы надеяться, что доживет до старости…
В общем, когда Гульсум в первую пятницу июля выговаривала Зелихе и призывала благодарить небо за то, что в семье у них нет мужчин, в словах ее была некоторая доля правды. Зелиха на это ничего не сказала. Вместо ответа она пошла на кухню, где думала найти и покормить единственного самца в доме, серебристого полосатого кота. Кот этот был вечно голоден, странным образом обожал воду и, кроме того, обнаруживал многочисленные симптомы социального стресса, так что мог считаться в лучшем случае обладателем нелюдимого нрава, а в худшем – законченным невротиком. Звали его Паша Третий.
В особняке Казанчи поколения кошек сменяли друг друга, так же как поколения людские. Всех этих кошек любили, а умирали они, в отличие от людей, исключительно от старости. Каждая из них обладала своим особым характером. С одной стороны, это было благородное наследие длинношерстной белоснежной курносой персидской кошки, которую Петит-Ма привезла с собой в конце 1920-х годов, когда новобрачной вступила в дом Казанчи. Видать, кошка – все ее приданое, глумились соседки. C другой стороны, был уличный ген, от некоего неизвестного, но, очевидно, рыжего бродячего кота, с которым белая персидская кошечка сошлась во время одного из своих похождений. Из поколения в поколение эти два генотипа поочередно проявлялись у рожденных под крышей особняка кошек.
Со временем Казанчи уже не давали себе труда подыскивать кошкам какие-то другие имена, а просто исходили из кошачьей генеалогии. Если они видели, что котенок пошел в знатных предков, белый, пушистый и с приплюснутым носом, то его называли соответственно Паша Первый, Паша Второй, Паша Третий. А если в котенке проявлялась дворовая порода, ему давали имя Султан. Этот, еще более высокий титул был знаком особого уважения к уличным котам. Считалось, что они независимые и свободомыслящие существа, которые никогда ни перед кем не заискивают. Пока что эти имена неизменно отражали характер проживавших в доме кошек. Кошки-аристократы были надменные, требовательные и вялые, а стоило их погладить, как они тотчас принимались стирать с себя малейший след человеческих рук и поэтому постоянно себя вылизывали. Кошки-плебеи были куда более бодрые и любознательные и охотно предавались всяким необычным излишествам, например лакомились шоколадом.
Паша Третий был ярким воплощением всех династических черт. Он важно вышагивал, словно ступал по битому стеклу. У него было два излюбленных занятия, которым он предавался при каждом удобном случае: грызть электрические провода и глядеть на птичек и бабочек. Ловить их ему было лень. Первое занятие могло ему надоесть, но второе – никогда. Он так или иначе привел в негодность все провода в доме – они были не раз изжеваны, изгрызены и разодраны в клочья. Пашу Третьего постоянно било током, но это не помешало ему дожить до весьма преклонного возраста.
– Давай, Паша, давай, хороший мальчик, – подбодрила кота Зелиха, протянув ему любимое лакомство, кусочки брынзы.
Она повязала фартук и принялась усердно мыть гору кастрюль, сковородок и тарелок. Перемыв всю посуду и немного успокоившись, она проскользнула обратно к столу, над которым так и висело слово «приблуда», а мать сидела нахмурившись. Они застыли в оцепенении, пока кто-то не вспомнил про десерт. Комната наполнилась сладким нежным ароматом: это Севрие черпала рисовый пудинг из огромного котла и разливала его по маленьким плошечкам. Севрие с привычной ловкостью отмеряла порцию за порцией, а Фериде шла следом и посыпала каждую плошку кокосовой стружкой.
– С корицей было бы намного вкуснее, – вздохнула Бану. – Ну почему ты забыла купить корицу?
Зелиха откинулась на спинку стула, подняла нос… и глубоко вдохнула, словно затянулась невидимой сигаретой. А выдохнув, выпустила из себя всю усталость и почувствовала, что маятник снова качнулся и безразличие отступает. На нее навалился груз всего, что случилось и не случилось за этот адски долгий день, и настроение упало. Она окинула взглядом обеденный стол – все чашки с рисовым пудингом были увенчаны шапкой из кокосовой стружки, и каждая служила ей укором.
Не поднимая глаз, Зелиха проговорила так мягко и нежно, будто не своим голосом:
– Простите меня… простите.
Глава 2
Нут
Супермаркеты – опасное место. Отчаявшихся и сбитых с толку покупателей в них подстерегает множество ловушек – так, по крайней мере, думала Роуз, направляясь к полке со сменными мешками для утилизации подгузников. На этот раз она была полна решимости не покупать ничего, кроме действительно необходимого. К тому же сейчас было не время слоняться по магазину. Она оставила маленькую дочку в машине на парковке, и на душе было неспокойно. Вот всегда так и бывало: сделаешь что-то и сразу пожалеешь, а сделанного уже не воротишь. И честно говоря, за последние месяцы, точнее, за последние три с половиной месяца такое происходило все чаще и не могло не вызывать тревогу. Три адских месяца, пока распадался ее брак, а она сначала сопротивлялась, потом оплакивала потерю, затем умоляла не уходить и наконец смирилась с произошедшим. Может быть, супружество – не более чем мимолетная блажь. Поддавшись ей, ты начинаешь верить, что это навсегда, а потом можешь даже смеяться над тем, как обманулся, но только если сам ушел первый. То обстоятельство, что, прежде чем погибнуть без возврата, брак еще какое-то время агонизирует, давало обманчивую надежду, пока ты не осознавал, что надеяться можно не на то, что все образуется, а на то, что оба в итоге отмучаются и разойдутся, каждый своим путем.