– Апельсины! Свежие, ароматные апельсины!
– Отлично, давай кричи дальше, – пробормотала Зелиха.
Она не любила тишину. Ничего, что люди вечно смотрят на нее на улице, на базаре, в приемной у врача, здесь и там, днем и ночью, ничего, что они пялятся на нее, разглядывают с ног до головы, потом снова лупят глаза, словно впервые видят. Она всегда могла как-то отразить их взгляд. А вот перед их молчанием она была беззащитна.
– Эй, апельсинщик, почем килограмм? – закричала женщина из верхнего окна на другой стороне улицы. Поразительно, как молниеносно, без малейшего усилия, горожане придумывали невероятные названия для самых обыденных профессий. Нужно только прибавить суффикс «-щик» к любому товару на рынке – и вот уже можно включать очередное наименование в бесконечный список городских профессий. Так что в зависимости от предлагаемого товара тебя могли назвать апельсинщиком, зеленщиком, крендельщиком или… абортщиком.
К тому времени Зелиха уже не сомневалась. Но хотя и так знала, для верности сделала тест в новой клинике по соседству. В день торжественного открытия там устроили пышный прием для избранной публики, а снаружи все разукрасили венками и букетами, чтобы и прохожие были в курсе. Зелиха поспешила туда назавтра. Цветы уже поникли, но по-прежнему пестрели флаеры с надписью большими сияющими буквами: «К КАЖДОМУ ТЕСТУ НА САХАР – ТЕСТ НА БЕРЕМЕННОСТЬ БЕСПЛАТНО». Зелиха понятия не имела, как сахар связан с беременностью, но все равно сдала анализ. Оказалось, что сахар в норме. Еще оказалось, что она беременна.
– Заходите, девушка, – позвала стоявшая в дверях секретарша, в который раз за день сражаясь со словом «доктор», опять это несчастное «р». – Доктор ждет.
Зелиха вскочила, в одной руке каблук, в другой – коробка с сервизом. Она почувствовала, как все уставились на нее, следят за каждым шагом, – и не побежала, как обычно, со всех ног. Нет, она двигалась медленно, почти томно. На пороге Зелиха остановилась и, как по команде, обернулась. Будто знала, на кого смотреть. Женщина в платке глядела мрачно, лицо ее исказилось от злости, она беззвучно шевелила губами, проклиная и доктора, и девицу. Почему Аллах послал дитя не ей, а этой вертихвостке?
Доктор, крупный, сильный мужчина, держался уверенно и очень прямо. Не чета секретарше, смотрел без осуждения и не задавал глупых вопросов. Казалось, он радушно приветствует Зелиху. Дал ей подписать какие-то одни бумаги, потом другие, вдруг что-то случится во время или после операции. Рядом с ним Зелиха чувствовала, как теряет самообладание и будто обмякает. И это никуда не годилось, потому что, если потеряешь самообладание и обмякнешь, станешь сразу вся как хрупкий стаканчик для чая, а когда ты как хрупкий стаканчик для чая, то и расплакаться недолго. Этого она терпеть не могла. Зелиха с раннего детства глубоко презирала слезливых баб и поклялась, что, когда вырастет, ни за что не станет такой, как эти плаксы, от которых просто житья нет, вечно ноют, на все жалуются и все вокруг слезами заливают. Она запретила себе плакать. И до сегодняшнего дня вроде держала слово. Если слезы вдруг подступили, надо вдохнуть и вспомнить обет никогда не плакать. Так и сегодня, в первую пятницу июля, она попробовала, как обычно, подавить слезы: глубоко вдохнула и гордо выпятила подбородок, смотрите, мол, какая я сильная. Только вот на этот раз вышла осечка, и на выдохе Зелиха всхлипнула.
Доктора это нисколько не удивило. Он привык. Женщины всегда плачут.
– Ну-ну, будет, – проговорил он, натягивая перчатки, – все обойдется, не бойтесь. Это же просто как подремать. Поспите немного, может, сон вам приснится, только вы его даже досмотреть не успеете, мы вас уже разбудим и домой отправим. Вы и не запомните ничего.
Когда Зелиха плакала, черты ее заострялись, а щеки западали, что сразу подчеркивало самую выразительную и без того самую заметную часть ее лица. Нос. А нос у нее был и правда выдающийся, орлиный. Все сестры унаследовали такой от отца, но у нее он был горбатее и длиннее.
Доктор похлопал Зелиху по плечу и протянул ей бумажный платок, а потом и всю коробку. Он всегда держал на столе запасную упаковку платков. Фармацевтические компании рассылали их бесплатно. Помимо разной ерунды с логотипами, всяких ручек и блокнотов, они выпускали еще и носовые платки для вечно плачущих пациенток.
– Инжир, вкусный инжир, отличный спелый инжир! – донеслось из окна.
Интересно, а покупатели как его называют? Инжирщик? – подумала Зелиха, лежа на столе в до жути стерильной, белоснежной палате.
Этой совершенной белизны она боялась больше, чем всех хирургических инструментов, даже скальпелей. В белом цвете было что-то от тишины, а в них обоих не было жизни.
Пытаясь ускользнуть от этой немой белизны, Зелиха уставилась на какую-то черную точку на потолке. Она смотрела и смотрела, и постепенно точка стала превращаться в черного паука. Сначала паук просто сидел, но потом пополз. Наркоз расходился по венам, а паук все рос и рос. Вот она уже и пальцем пошевелить не может, вся отяжелела. Борясь с забытьем, она вдруг снова всхлипнула.
– Вы уверены? Может, еще подумаете? – Доктор говорил так нежно, словно она была горсточкой праха, скажешь громкое слово, он и разлетится. – Пока не поздно передумать.
Но нет, было поздно. Зелиха знала: это надо сделать сегодня, в первую пятницу июля. Сегодня или никогда.
– Нечего думать, не могу я ее оставить! – неожиданно для самой себя выпалила Зелиха.
Доктор кивнул, и, словно повинуясь его жесту, в комнату хлынули крики муэдзина, призывавшего верующих на пятничную молитву с минарета ближайшей мечети. Тут же откликнулись с другой, и вот уже мечеть за мечетью вступают в хор. Зелиху передернуло, как от боли. Как она это ненавидела! Раньше на молитву призывал живой голос, а теперь превратился в бесчеловечный электрический рев, разносившийся над городом из динамиков и микрофонов. Все громче и громче. Зелиху совсем оглушило. Неужели на всех мечетях сразу взбесились репродукторы? Или у нее что-то с ушами?
– Сейчас пройдет, все хорошо.
Это был доктор. Зелиха поглядела на него озадаченно. Что, так заметно, какого она мнения об этих электромолитвах? Ну и плевать! Из всех женщин семейства Казанчи она одна не скрывала своего безбожия.
В детстве ей нравилось воображать, будто Аллах – ее лучший друг, и все бы хорошо, только еще у нее была лучшая подруга, болтливая конопатая девочка, курившая с восьми лет. Вся в веснушках, вечно тараторила и сигарету из рук не выпускала. Это была дочка уборщицы, толстой усатой курдянки, которая часто забывала побриться. Когда-то она приходила к ним два раза в неделю и всегда брала с собой дочку. Зелиха быстро подружилась с девочкой, они даже пальцы порезали и кровь смешали, чтобы стать кровными сестрами до гроба. После этого еще недели две вынуждены были ходить с повязками, напоминавшими об их сестринстве.
Когда маленькая Зелиха молилась, то всегда думала об окровавленном бинте. Вот бы и Аллах тоже стал ее братом, а лучше – сестрой по крови.
«Ой, прости! – опомнившись, извинялась она. – Прости, прости, прости». У Аллаха ведь всегда надо просить прощения трижды.
Она знала, что это неправильно. Аллаха нельзя представлять себе человеком. Уж если на то пошло, у него и пальцев-то нет, и крови тоже. И конечно, ему, то есть Ему, ни в коем случае нельзя приписывать человеческие свойства. Что непросто, так как любое из его, то есть Его, девяноста девяти имен как раз оказывалось каким-нибудь вполне человеческим свойством. Он мог все видеть, но не имел глаз; все слышал, но не имел ушей. Он мог до всего достать, но не имел рук. Из всего этого восьмилетняя Зелиха заключила, что Аллах на нас похож, а вот мы на него – нет. Или наоборот? В общем, надо его, то есть Его, как-то так себе представлять, чтобы при этом не слишком представить. Скорее всего, Зелихе и дела бы не было до всех этих высоких материй, не заметь она однажды такой же кровавый бинт на указательном пальце старшей сестры Фериде. Похоже на то, что курдяночка с ней тоже посестрилась. Зелиха чувствовала, что ее предали. И только тут до нее дошло, что с Аллахом не получилось не потому, что у него нет крови, а потому, что у него слишком много кровных сестер, так много, что ему до них в конечном счете и дела нет.