Я обернулся, чтобы оценить пройденное расстояние, на глаз показалось метров сто, и кофта так и висела где-то на половине пути, но вот сам дом! Он почему-то больше не сиял огнями, а выглядел теперь как вырезанный из цветного картона макет, муляж, готовый рухнуть даже от лёгкого ветерка.
Повернувшись к четко различимому маячку света, я двинулся дальше. С каждым шагом, с каждой каплей пота, упавшей на дорогу, остатки рычащего, исказившегося до неузнаваемости голоса, убеждавшего пожалеть себя и насладиться всеми удовольствиями, доступными гостям дома, становились всё тише и тише, пока не исчезли совсем. Другой же голос, призывавший скорее выбираться из опасной ловушки, убедившись в моих намерениях, торжествующе молчал. Мне были безразличны оба. Если уходя от привратника я не знал, куда собственно иду и зачем, то теперь я точно знал куда. Я, наконец, чётко понял, чего я хочу. Я хочу домой! И этот грёбаный трамвай меня туда отвезёт.
Глава 2 Трамвай
Злость была почти осязаемой, она обжигала вены, пульсировала в висках и ломала изнутри рёбра. Злость на эту грёбаную черноту, пропитавшую здесь всё и вся, на весь этот лабиринт, на урода – привратника. Злость на дом удовольствий с его кустами, исполосовавшими мне ноги, из-за чего они невыносимо зудели. Злость на укурка в шортах, за его довольную красную физиономию и за то, что он сейчас, в этот самый момент, там кайфует. Злость на трамвай, который почему-то не мог оказаться поближе, чтобы до него не нужно было столько топать. Злость на шпалы, по какой-то непонятной прихоти лежавшие на разном расстоянии друг от друга, из-за чего не получалось поймать какой-то постоянный ритм движения, часто сбивая шаг, что очень изматывало. Но самая сильная злость была на себя. На то, что ничего о себе не помню, на то, как меня вообще угораздило оказаться в таком гнилом месте. От этой злости, сводившей скулы и крошившей зубы, рябило в глазах, расцвечивая унылое однообразие ненавистного пейзажа разноцветными бликами. До нестерпимого зуда в руках хотелось что-нибудь сломать, разрушить. Хотелось бить даже этот проклятый дистиллированный воздух, лишённый какого-либо запаха, рвать его на лохмотья… Не в силах больше терпеть эту клокотавшую, разъедавшую изнутри ярость и не находя ей выхода, я остановился и заорал. Упиравшись ладонями в дрожащие колени, я орал до хрипа, до рвущей горло боли, пока крик не перешёл в какое-то утробное рычание. По щекам обильно текло что-то такое же злое, словно кислота, разъедавшая кожу.
Как же до боли обидно. Обидно, что здесь, похоже, все знали гораздо больше меня даже обо мне самом! Обидно, что кроме своего имени я пока так ничего и не узнал. До меня только сейчас дошло, что я не знаю имени ни одного человека, с которым успел здесь познакомиться (если это можно считать знакомством): ни привратника (если он человек), ни того лысого парня… Никого. Почему так? Я не догадался об этом спросить или мне было попросту безразлично, как их зовут? А может у меня вообще такая привычка, характер такой – не интересоваться никем, кроме самого себя? Может мне в принципе плевать на всех остальных? От этой мысли становилось тошно.
Оглядываться не хотелось, позади не было ничего, о чём можно скучать. Разве что та девчонка из дома, от воспоминаний о которой злость немного притихала, и даже теплело в животе; её имени я тоже не спросил, мы вообще и парой слов-то не обмолвились. Зато её нежный вкус до сих пор ощущался на губах. Может она – самое приятное, что со мною здесь случалось. Хоть уже и закрадывалось сомнение – а не привиделась ли она мне. Была ли она реальной или всего лишь иллюзией, единственная задача которой удерживать меня в доме как можно дольше? Да какая теперь разница! Пятно света впереди постепенно росло, и становилось страшно оторвать от него взгляд, мало ли какие ещё сюрпризы могут здесь приключиться. Посмотришь, например, не в ту сторону, и ищи потом куда шёл, если вообще вспомнишь, что шёл куда-то. Какое-то внутреннее чутьё подсказывало, что здесь это вполне обычное дело, и что всё это унылое, тихое однообразие весьма обманчиво. Стоит лишь немного отвлечься, утратить бдительность, потерять свою цель из виду, как заправляющий здесь шулер тут же выбросит из рукава какую-нибудь пакость.
Достав из-за уха папиросу, о которой только сейчас вдруг вспомнил, озадаченно повертел её в руках и бросил на рельсы. Какой смысл в куреве, если всё равно нет ни одной спички. Стекавшая по лицу едкая смесь из пота и слёз разъедала глаза. Растерев зудящее лицо краем мокрой футболки убедился, что свет впереди никуда не делся и даже значительно вырос в размерах. Ну ничего, посмотрим ещё кто кого…
Железный сарай вытянутой формы, из огромных окон которого лился свет, был покрыт замысловатыми узорами, в которых с трудом угадывались какие-то птицы, цветы и, кажется, что-то похожее на разноцветного единорога. Сейчас растрескавшаяся во многих местах краска вздувалась рваными угловатыми краями и осыпалась огромными кусками, обнажая ржавое, кое-где прогнившее насквозь железо. Даже прижавшиеся к рельсам диски колёс щеголяли матовым медным цветом. Все три двери были гостеприимно распахнуты. Вот, значит, какой ты – трамвай, который едет домой.
Я устало плюхнулся на первое попавшееся сиденье и с наслаждением вытянул ноги. Открывшаяся в салоне картина оказалась ещё менее обнадёживающей, чем остатки единорога. На одном и передних сидений спиной ко мне развалилось безжизненное тело в мятых джинсах и таком же мятом засаленном пиджаке. Грязные желтовато-русые космы, поблескивавшие множеством серебряных нитей, свисали длинными нечёсаными прядями. В проходе рядом с креслом, в котором расположилось тело, зияло чернотой прямоугольное отверстие. Я ошалело таращился на всё это, блиставшее в ярком свете, «великолепие» – грязный, волнистый пол, потрескавшаяся кожа сидений, черневшая множеством щелей обшивка стен.
Сиденье передо мной страшно взвизгнуло, когда я взялся за него, чтобы подняться. И тут же в проход откуда-то из-под кресел соседнего ряда выкатился лопоухий, бело-рыжий клубок шерсти с чёрным пятном на боку и, внимательно поглядев на меня карими глазками, звонко тявкнул и завилял маленьким хвостом.
– Опять ты! – Я, выпучив глаза, смотрел, как ещё минуту назад безжизненное тело выросло в проходе, раскачиваясь с такой силой, словно находилось на палубе попавшего в сильнейший шторм корабля. Бурый огрызок, кажется от яблока, просвистел мимо щенка и со смачным всхлипом впечатался в спинку одного из кресел. Щенок обернулся на захлёбывавшегося потоком ругательств зомби и снова с любопытством уставился на меня.
– А ты ещё кто такой?! – Из-под спадавших на лоб патлей на меня смотрели налитые кровью глаза в обрамлении опухших, тёмно-синих век.
– Костя. – Я растерянно ожидал, что сейчас какой-нибудь очередной огрызок, а то и что потяжелее отправится в мою сторону. Он долго молча смотрел на меня, видимо пытаясь переварить услышанное. Я даже успел подумать, не заснул ли мой собеседник ненароком в таком вот положении, когда он снова ошарашил меня, разразившись низким утробным хохотом.
– Это до такого теперь мода дошла что ли? – хохотал он, тыча пальцем в болтавшиеся у меня ниже колен лохмотья. – Мало стало дырки на коленях делать, теперь вообще в лоскуты рвать стали?
– Типа того, – огрызнулся я, отворачиваясь к окну и подавляя желание выплеснуть ещё не до конца остывшую злость на этого типа.
– Да ладно, не бычься, – голос был примирительным, хотя язык у него заплетался порядочно, из-за чего фраза звучала как: «длыдн нэее быщси». Больше всего меня изумляло, как он умудряется сохранять равновесие, так сильно раскачиваясь из стороны в сторону. – Ща, погодь.