Их действия, направленные вроде бы на «освобождение» Поющей из плена толпы, на самом деле были крайне необдуманными. Во всех отношениях и смыслах.
В первую очередь они подвергли Жрицу ещё большей опасности (если считать, конечно, что данная опасность была возможна в принципе). Расстреливаемая толпа, предавшись паническому бегству, ни в коем случае не становилась менее опасной. Во-вторых, бесславно завершилось стоическое игнорирование вошедшей в раж контрреволюции, сторонники коей высыпали на улицы с категоричным требованием Реставрации.
Меня сбили с ног. Падая, я заметил, что бегущие с противоположной стороны монархисты также подверглись нападению революционных войск. «Красные» стреляли с расположившегося на краю площади тяжёлого военного анг-транспортёра, что ожидал, вероятно, возвращения Той, Что Грезит. Толпа отшатнулась, и две встречные волны, гонимые смертельной опасностью, сшиблись… Началась невообразимая давка, и я сообразил, что моя неприлично короткая бесславная жизнь вскорости столь же неприлично и бесславно закончится… Погибну я глупо и нелепо, даже не раскатанным в блин, а превратившись в кровавое пятно, размазанное по колдобистому бетонному покрытию площади.
Видя такое непотребство, из окон захваченной Комиссарии открыли ответный огонь вооружённые монархисты. Локальное противостояние перерастало в крупномасштабный смертоубийственный конфликт. Мне дважды наступили на голову, о моё тело спотыкались и падали. Вокруг меня образовались завалы из человеческих тел, грозя погрести под собой. Возможность окончить жизнь затоптанным стремительно менялась на вероятность задохнуться…
Но в критический момент меня схватили за руки и мощно потянули сквозь клокочущее столпотворение, метя в сторону огромного мрачного монумента, располагавшегося к северу от Комиссарии. Разглядев лица моих неожиданных спасителей, я был несколько удивлён – если уж предположить, что в подобном состоянии я ещё был способен на проявление столь сложного, совсем не животного, чувства.
Подозреваю, белолицый и его уголовная компания решили любой ценой закончить магический сеанс, несвоевременно прерванный началом оголтелых боевых действий.
Возле монумента толпились дети, неизвестно каким образом очутившиеся на промонархической демонстрации. Они надсадно кричали и плакали в голос. По крайней мере, двое из них были мертвы, но, безвольно свесив головки, продолжали стоять; с одной стороны их сжимали покрытые барельефами камни постамента, а с другой – тела других детей, пока ещё живых, не удавленных стараниями революции.
Завоняло палёной плотью, белолицый тоненько взвыл и выпустил меня. Повернувшись, я заметил, как он схватился за бок, задетый лучом, и скривил в обиженной гримасе тонкие побелевшие губы. Я, опасаясь по-новой сверзиться под ноги бесноватой толпе, таранно ринулся в направлении стороны постамента, противоположной фасаду Комиссарии.
Наконец, чуточку отдышавшись, я осознал, насколько близок был к гибели, и почувствовал, как меня начинает всё сильнее и сильнее бить нервная дрожь. Некоторое время я напрочь не воспринимал окружавшую меня действительность: не слышал оглушительных криков, не замечал и не осязал бурлящего рядом моря организмов… Выйдя из этого ступора, вызванного близким как никогда дыханием Смерти, я вдруг ощутил «сгущение мутотени» моего Света.
Мутотень бессловесно, посредством возникающих перед моим мысленным взором странных символов, подсказывала путь, долженствующий привести к моему спасению: возник он среди вжатых друг в друга тел, и выглядел, как щель, светящаяся неоново-синим. Щель, которая была в состоянии растягиваться, расширяться… нужно было лишь уразуметь, хотя бы подсознательно, в чём секрет её эластичности; понять – и идти.