Что до женских грудей, то их количество следовало бы отнести к природе животной; однако определить натуру их формы Феодул, блюдя целомудрие, не решался.
Иные нравы псоглавцев были звериные, иные же – совершенно человечьи. Встречались и таковые, что в обычаях как у людей, так и у животных. К числу последних Феодул отнес соперничество двух и более зверомужчин ради благосклонности одной и той же миловидной псоглавицы – миловидной, разумеется, с их точки зрения. Или, к примеру сказать, привязанность к своему потомству, которой отличаются также большинство людей и все животные, кроме зайцев.
Эти общие для человеков и зверей черты некоторое время были предметом напряженных раздумий Феодула, но в конце концов он посчитал, что лучше определять их как адские. Таким образом, доля человечности в структуре псоглавьей природы существенно возрастала.
Все эти размышления естественным образом привели Феодула к выводу, что псоглавцев можно на две трети считать людьми. Об этом же свидетельствовала и их речь, в которой два слова из трех были вполне человеческими.
Следовательно, и бессмертной душой эти существа обладали на две трети, что, по мнению Феодула, не так уж мало. И когда Феодул преподаст псоглавцам Слово Божье и внесет в их темный звериный разум Благую Весть, то они станут не просто на две трети людьми – они сделаются на две трети христианами. Если святой Франциск и святой Антоний не гнушались проповедовать птицам и рыбам, то тем более не следует пренебрегать теми, кто на целых две трети обладает человеческой природой.
И потому без ропота и излишних рассуждений начал Феодул свое апостольское служение там, куда поставил его Господь.
Поначалу он решил забраться на такое место, откуда его всякому будет видно и слышно, и, привязав крест за спину вскарабкался на самую высокую из окрестных скал. Ветер злобясь на проповедническое рвение Феодула, дул там с такой яростной силой, что несколько раз едва не сшиб его ног. Одно то, что Феодулу удалось распрямить спину и занять более или менее устойчивое положение на вершине скалы, можно было бы счесть за величайшее чудо.
Феодул снял крест со спины и установил его рядом собою, поместив древко в расщелину. Холодное приморское солнце взыграло на серебре. Воистину, созданы они друг для друга – и крест, и лучи одинаково светлы и студены.
Обретя опору, закричал Феодул во всю глотку слова о Боге. Начал с Давидовых псалмов и проголосил их, надсаживаясь, двадцать восемь – сколько знал на память. Ради слушателей Феодул перекладывал чистую латынь на искаженную псоглавью, не забывая при том исправно рычать и лаять – для большей понятности.
Псоглавцы, привлеченные этим криком и размахиваньем рук, собрались вокруг Феодула, расположившись на скалах пониже. По своему обыкновению, они страшно ревели, гомонили и шлепали ластами по мокрым камням. Много только что поохотились в волнах и теперь благодушно отрыгивали рыбу. Звероотроки пересмеивались между собой. Это выходило у них похоже на собачье поскуливанье, когда собака спит и видит во сне охоту.
Вскоре все скалы были заполнены псоглавцами, и отовсюду на Феодула смотрели их странные полусобачьи лица.
Видя всеобщий интерес, Феодул уже не стихами псалмопевца, но от себя и в меру своего разумения поведал им о спасении души, о жертве Искупителя, о чаемом воскресении из мертвых. Псоглавцы слушали и сильно дивились. Они видели также, что Феодул желает им добра, и потому были чрезвычайно внимательны. И вдруг, словно кто-то подал им некий сигнал, – зашлепали по камням, зашевелились, перекатывая валы лоснящихся бурых и серых тел, точно потревожилось живое море, – и все разом надвинулись на Феодула.
Феодул хоть и побледнел, что было весьма заметно при его красноватой коже, однако с места не двинулся.