Но проект этот осуществлен не был, в т. ч. и по объективным причинам – неподходящего для возведения столь грандиозного сооружения грунта, невозможности доставки строительных материалов по Москве-реке. В затянувшийся процесс постройки храма не раз вмешивался государь, сначала Александр I, затем сменивший его в 1825 году Николай I. Строительство на Воробьевых горах остановилось, зато начался суд над архитектором, руководившим постройкой храма. Летом 1835 года долгое разбирательство закончилось. Все бывшие под судом лица во главе с Витбергом были признаны виновными «в злоупотреблениях и противозаконных действиях в ущерб казне». В покрытие государственного долга (строительство обошлось более чем в четыре миллиона рублей!) все имущество осужденных было реквизировано и продано с торгов. В том же 1835 году Витберга отправили в ссылку в Вятку.
Еще 19 февраля 1830 года министр императорского двора сообщал московскому генерал-губернатору Дмитрию Голицыну: «Его Императорское Величество приказал, чтобы князь Голицын собрал всех архитекторов и спросил, согласны ли они строить храм на Воробьевых горах, если нет, тогда уже избрать места и составить конкурс из русских архитекторов и заграничных». Таким образом, возникла необходимость не только в новом обоснованном проекте храма, но и в выборе другого места под его строительство. Новое место для храма было избрано самим Николаем I – рядом с Кремлем, на берегу Москвы-реки, где находился до того времени Алексеевский женский монастырь. Здания монастыря предполагалось разобрать, а сестер монастыря перевести в Красное село. Современники так оценили выбор царя: «Место для постройки избрано самим Государем на возвышении берега Москвы-реки, ввиду величественного Кремля – Палладиума нашей народной славы». Он же выбрал и нового зодчего – Константина Андреевича Тона.
10 сентября 1839 года на Волхонке состоялась новая закладка храма, за которой и наблюдал Лев Толстой: «В сей день с утра первопрестольный град пришел в движение. Светлый осенний день благоприятствовал торжеству. На месте закладки выстроен был великолепный павильон». Это свидетельство очевидца, благодаря которому мы можем себе представить, что же видел будущий писатель. Сама церемония указывала на огромное, государственное значение факта закладки храма, недаром само мероприятие началось с Успенского собора Кремля: «К 10-ти часам утра все лица, назначенные к участию в церемонии, собрались в Успенском соборе. По окончании литургии вся церемония вышла с молебным пением из южных врат, обогнула Ивановскую колокольню и заняла свои места близ большого колокола».
Космический масштаб церемонии восторженно воспринимался москвичами. Один из свидетелей происходящего, Федот Кузмичев, так вспоминал появление царя: «Наконец, после долгого ожидания, раздались голоса командующих: смирно! На плечо! Барабаны забили, звуки музыкальных инструментов раздавались вместе с гулом ура! И пронеслись по всему фронту. Вот наш Батюшка несется на борзом коне. За ним Государь Наследник, Его Высочество Михаил Павлович… Ну слава Богу, теперь дождемся великой церемонии закладки Храма, в память избавления России в 1812 году».
Процессия, выйдя на Красную площадь через Никольские ворота, двинулась затем по набережной через Ленивку к месту закладки храма. Затем «Государь Император, приближаясь к месту заложения, благоволил высыпать в выдолбленное там укрепление приготовленные для сего отечественные монеты чекана 1839 года… Главный архитектор (Константин Тон – А.В.) представил Государю Императору на серебряном золоченом блюде плитку с именем Его Величества, а также золоченую лопатку с молотком; в то же время каменный мастер поднес на другом серебряном блюде известь. Император, приняв плитку, благоволил положить оную в выдолбленное место, а подле с левой стороны приложил и другую плитку с именем Государыни Императрицы».
Левушка Толстой видел и почтившего своим присутствием сие событие царя Николая I, принимавшего парад гвардейского Преображенского полка, специально прибывшего из Петербурга. Он наблюдал за торжественной церемонией из окна дома Милютиных, московских знакомых Толстых. Дом этот стоял недалеко от храма и не сохранился до наших дней. Побывал Толстой и в здании Манежа на Моховой улице, где проводились тогда военные парады.
По окончании церемонии процессия отправилась обратным порядком в Кремль: «Зрители с мест зашевелились, народ закипел по тротуарам к домам, всякий с удовольствием рассказывал, как он насмотрелся на нашего Батюшку – Государя. В нашей Белокаменной Москве нет ни одного жителя, нет ни одного цехового и фабричного, которые не прибегали бы в священный Кремль поглядеть, полюбоваться, насладиться лицезрением Помазанника, поставленного Самим Богом управлять миллионами народов. Всякий друг другу говорил: “Пойдем, посмотрим на нашего земного Бога, который любит нас как детей своих. Он у нас в Москве редко гостит, зато Батюшка с сердцами нашими неразлучен: мы всегда о нем помышляем!”»
Такое благоговейное отношение народа к своему государю связано не только с редкой возможностью поглазеть на него, но и самим фактом освящения храма-великана. Событие это настолько сильно захватило умы москвичей, что само долгожданное освящение воспринималось как некое чудо, подспорьем которому послужило появление Николая, помазанника Божиего. Обращают на себя внимание слова очевидца: «Тишина, царствовавшая на сем огромном пространстве, усеянном таким множеством людей, придавала некоторую таинственность сему величественному зрелищу».
Очевидно, под влиянием увиденного, обостряется сочинительская активность Льва. Но это уже не те «Разказы Дедушки I», писанные на Плющихе, а куда более высокие по уровню опусы. Он записывает в тетради, сшитой из бумаги, небольшие рассказы. Тетрадь эта с клеймом 1939 года содержит, помимо прочего, исторический очерк «Кремль».
Толстой пишет, что у стен Кремля Наполеон «потерял все свое счастье» и что стены эти «видели стыд и поражение непобедимых полков Наполеоновых». «У этих стен, – говорится далее, – взошла заря освобождения России от иноплеменного ига». Далее вспоминается, как за 200 лет до Наполеона в стенах Кремля «положено было начало освобождения России от власти поляков». Рассказ заканчивается так: «Теперь эта бывшая деревенька Кучко сделалась величайшим и многолюднейшим городом Европы».
Свои впечатления от самостоятельной прогулки по Москве, а не в сопровождении Федора Ивановича, Толстой передает в «Юности», герой которой «вышел в первый раз в жизни один на улицу». Ему открылся Арбат: «Тянулись какие-то возы, пройдя шагов тысячу, стали попадаться люди и женщины, шедшие с корзинками на рынок; бочки, едущие за водой; на перекресток вышел пирожник; открылась одна калашная, и у Арбатских ворот попался извозчик, старичок, спавший, покачиваясь, на своих калиберных, облезлых, голубоватеньких и заплатанных дрожках».
В тот приезд Лев жил, вероятно, в доме Золотаревой по Большому Каковинскому переулку (№ 4), который был нанят еще в октябре 1838 года для старших братьев. А в конце 1839 года все Толстые вновь встречали Рождество в Ясной Поляне.
Лев становился взрослее, менялись его взгляды на мир, отношение к окружающей действительности и отношения с людьми. Это был уже не тот дерзкий мальчишка, вынудивший когда-то своего гувернера запереть его в чулане. Летом 1840 года Проспер Сен-Тома, увидевший сильно выросшего бывшего своего воспитанника, сказал о нем с удовлетворением: “Ce petit une tête, c'est un petit Molière”. («Этот малыш – голова, это маленький Мольер», с фр.). Пути француза-гувернера и семьи Толстых разошлись. В 1840 году он поступил преподавателем французского языка в Первую Московскую гимназию.