Погружаясь по щиколотку в грязь, я шла за пьяным отцом. Я шла и ненавидела осень. Ненавидела наши сырые, холодные края с вечными дождями, нищетой и болезнями. Но пишущая эти строки, вынуждена была жить, через боль и слезы, она должна была жить.
Когда мы подходили к дому, мистер Гаррисон уже дожидался нас у порога.
Тэрри Гаррисон не взял с нас платы, и даже позволил на месяц, пока мы не сыщем подходящее жилище, задержаться в его доме. Я была благодарна, за возможность проститься с матерью и ее спальней. Но упрямый отец наотрез отказался оставаться. Он сказал, что ни на минуту не задержится в этой блошиной норе, и пообещал вскорости ее освободить.
Мне было стыдно за пьянствующего отца. Пока я собирала вещи, он громко ругал судьбу и напивался. Отец не обронил ни одной слезы по тому человеку, с которым прожил двадцать долгих лет и продолжал терять свое онемевшее от алкоголя лицо, на дне стеклянной бутылки.
В доме задрожали стекла. По небу вновь пронеслись самолеты. Их гул так сильно угнетал меня, но сегодня, мне было все равно. Сегодня, ничего плохого больше не случится, все плохое, уже произошло.
– Гвен, – сказал мне Тэрри, перед тем как оставить нас, – прошу тебя, держись. Я бы вас ни за что не выгнал, но я беспокоюсь за вашу безопасность. Сама видишь, дом уже по швам трещит, и того глядишь, развалится. Я повторюсь, я вас не гоню. Если хотите, черт с вами, можете жить сколько угодно. Бесплатно. Мне не нужно денег. Живите.
– Отец решил съехать, – ответила я, пряча лицо от ледяного ветра и от квартирохозяина. – Я должна быть рядом с ним.
Мистер Гаррисон тяжело вздохнул и сказал, что ему очень жаль о случившемся в нашей семье. Я молча кивнула, обтерла рукавом пальто, бегущие из носа сопли, и отдала мистеру Гаррисону ключи. Тэрри взял ключи и, немного помедлив, ушел.
Я обернулась на дом и почувствовала, что мое детство закончилось. Оно осталось там, в саду, где я любила прятаться от мамы, и притаилось за молодыми яблонями, боясь выйти на мой зов. Оно больше не смеялось, играя у пруда, а лишь дрожало от озноба, под гнетом непогоды и угасало, словно упавший на решетку камина, маленький уголек.
Отец склонился над чемоданом, и замерзшими непослушными пальцами, тщетно пытался перевязать его веревкой, чтоб по дороге не растерять свои вещи. Бутылка с алкоголем, то и дело выпадала из его внутреннего кармана. Отец поднимал бутылку и ругал ее, точно она нарочно выпадает, и от того, злился еще сильнее.
Я помогла отцу с его чемоданом, и мы отправились к работному дому.
Я шла и все думала, о том, что теперь, мое детство – это закрытая книга. Страницы в ней пусты. Мое детство – это сухой лист, гонимый ветром к черным небесам. Мое детство – утраченный рай, в который мне больше никогда не суждено вернуться.
Глава 3
Работный дом
Эта осень, стала самой тяжелой в моей жизни. Именно этой осенью я ощутила на себе всю тягость бедной жизни и после смерти матери, чтобы не умереть с голоду, мне и моему отцу ничего не оставалось, как просить помощи в работном доме. К его порогу приходили самые отчаявшиеся люди. Их словно животных, проживших всю жизнь в зоопарке, но внезапно оказавшихся в дикой среде, за забором ожидала лишь голодная смерть.
В этот морозный дождливый вечер, мы отправились к порогу работного дома.
Я помню, как грохотали над нами небеса, как они нещадно били нас с отцом дождем. Я помню, как от отца разило алкоголем и, держа свой старый, обмотанный бельевой веревкой чемодан с вещами, он едва мог стоять на ногах. Он напрочь позабыл о стыде. К сожалению, не только передо мной, но и перед всеми вокруг. Я боялась, что рано или поздно пристрастие к алкоголю доведет его до тюрьмы, электрического стула или другой, не менее скверной смерти. Под воздействием крепких напитков, мой отец становился совершенно другим человеком! Говорят, у каждого есть свои недостатки. Мой отец пил.
Забор вокруг работного дома, был выстроен из красного кирпича. Только оказавшись по другую его сторону, ты начинаешь понимать, насколько этот ужасный забор огромен и неприступен. Казалось, он упирается в небосвод!
Когда мы вошли на территорию нашего нового дома, точнее, добровольной тюрьмы, отец плелся позади, все время, спотыкаясь о брусчатку своими рваными башмаками с налипшей на них могильной грязью, и что-то бубнил себе под нос. Скорее всего, он как обычно называл меня непутевой девчонкой, не оправдавшей его надежд. Отец редко так говорил, чаще, он называл меня несостоявшейся леди.
В такие моменты, я была уверена, что именно отец и его разнузданность, ускорили преждевременную кончину мамы. Мама была слишком чувствительной к словам, что очень часто слетали с пьяных губ отца в ее адрес. Мама была слишком доброй для этого серого, утопающего в грязи и нечестивости провинциального городка Фрамстона.
Длинное, четырехэтажное здание, из того же красного кирпича, вблизи мне показалось еще угрюмее, чем у подножия холма, подъем которого отнял у нас с отцом все силы. Здание было просто чудовищно огромным и буквально нависало над нами.
Большие окна, точно глаза голодной твари, следили за нами. За некоторыми окнами горели тусклые желтые лампы, в остальных же – была темнота.
Скоро, я стану частью этой холодной темноты.
С тыла к работному дому, практически вплотную подступал лес. Казалось, деревьям было любопытно, что находится там, за забором, поэтому они стремились поскорее вырасти и заглянуть туда. Однако интерес их вскоре угасал, потому что ничего кроме изнуренных тяжелым трудом людей, здесь не было.
Местами, подгнивший, массивный фасад, обвивали высохшие вьюны плюща и кустов винограда. И плесень. Она была всюду.
Работный дом: Фрамстон-Холл – гласила старая выцветшая вывеска над дверьми. – «Умереть не так страшно – как жить мертвым», – прочла я строки чуть ниже.
Петли огромной двери пронзительно застонали, когда на стук, к нам вышла коренастая женщина с выпяченной вперед нижней челюстью, длинным носом и отвратительными волосами по всему лицу.
Я боюсь ее! Боюсь волос на лице этого чудовища!
Из помещения на нас ударил горячий запах сырого белья и гнилых овощей. Я никогда не чувствовала себя столь унизительно как в тот момент, когда мы стали отребьем, пришедшим к порогу работного дома в поисках крова и еды. А ведь когда-то у нас было все! Но это было давно, когда моя мама могла самостоятельно ходить, и кашель не отнимал ее последние силы.
– Входите, – строго произнесла надзирательница, и мы вошли. – Сколько тебе лет, девочка?
Я ответила, и нас повели к врачу. Я шла по длинному коридору и даже боялась посмотреть по сторонам, потому что была уверенна – ничего хорошего и интересного здесь нет и быть не может.
Нас завели в огромный и очень холодный кабинет. Врач – худой и длинный старик, сидел за столом и что-то писал в журнале. Он поднял на нас голову. Во взгляде этого малоприятного с виду человека, я прочла, что прочли и все остальные, пришедшие к работному дому – грусть и уныние.
Когда врач осмотрел моего пьяного отца и велел ему идти следом, он покорно направился за доктором, даже не обернувшись на меня. В этот момент, моя надежда на лучшее, угасла подобно жизни висельника, борющегося в петле за глоток воздуха.
Меня посетило ощущение, что так же как я, здесь себя чувствуют все. Этот холод, это уныние… одиночество.
Я осталась одна. Одна в кабинете врача и во всем мире.
Через окно на меня глядела тьма – дряхлая ссутулившаяся старуха с ледяным зловонным дыханием. По стеклу колотил дождь вперемешку с первым снегом. Меня сильно морозило.
Слезы на щеках уже высохли, но горло все еще обжигала горечь. Мне хотелось броситься прочь из кабинета врача и покинуть это злосчастное место.