Я закрыла за собой дверь, села у стопки газет и стала их просматривать. Подборка газет была неполная — квартира, наверное, часто пустовала. Последние экземпляры относились к периоду многомесячной давности. Мюнхенские игры состоялись прошлым летом, десять месяцев назад. Кто мог это забыть: одиннадцать израильских атлетов, убитых палестинскими террористами? Почти у самого основания стопки я нашла газету с оторванным уголком и вытащила ее на свет божий. Вот и первая половина слова «программа», 25 августа 1972 года. «Безработица достигла рекордных значений с 1939 года». Я смутно помнила этот выпуск газеты, но не из-за заголовка о безработице, а из-за статьи о моем прежнем кумире Солженицыне, напечатанной на первой полосе. Только что вышла его нобелевская речь 1970 года. Солженицын критиковал ООН за то, что она не считает Всеобщую декларацию прав человека условием членства в ООН. Мне казалось, что это справедливая критика, Тони считал ее наивной. Меня потрясли строчки о «тенях павших», а также об искусстве, восстающем из боли и одиночества сибирских снегов. В особенности мне понравилась фраза: «Горе той нации, у которой литература прерывается вмешательством силы».
Мне вспомнилось, что тогда мы немножко поговорили с Тони о речи Солженицына и не пришли к единому мнению. Мне казалось, это произошло незадолго до прощальной сцены на придорожной стоянке. Может быть, он приехал в этот дом позже, когда уже сформировались его планы отъезда. Но почему? И чья это кровь? Я не решила загадку, но вдруг почувствовала себя поумневшей. А почувствовать себя поумневшей, так я всегда думала, это почти что развеселиться. Заслышав шаги Шерли, я быстро выровняла стопку газет, спустила воду в унитазе, вымыла руки и открыла дверь.
— Нужно не забыть внести в список туалетную бумагу.
Она стояла в глубине коридора и, кажется, меня не слышала. Вид у нее был такой, будто она раскаивалась, и я внезапно ощутила к ней теплое чувство.
— Мне очень жаль. Сирина, я не знаю, с чего это. Чертовски глупо. Ради спора я иногда перегибаю палку. — А потом добавила с несколько игривой интонацией: — Это потому только, что ты мне нравишься!
Мне кажется, она намеренно выговорила последнюю фразу с классической интонацией, будто извиняясь передо мной.
— Да ничего страшного, — сказала я вполне искренне.
Наш спор не шел ни в какое сравнение с моей находкой. Я уже решила ничего с Шерли не обсуждать. Я и так-то не рассказывала ей о Тони. Решила приберечь это для Макса. Может быть, я все неправильно поняла, но не было никакого смысла поверять ей секрет теперь. Клочок газеты был глубоко в моем кармане. Мы немного поболтали, вполне дружески, а потом вернулись к работе. День был долгий, и закончили мы, включая покупки, только после шести. Я взяла с собой августовский выпуск «Таймс» на случай, если мне удастся что-нибудь из него почерпнуть. Когда вечером мы с Шерли оставили фургон в Мейфэре и распрощались, мне показалось, что мир между нами вполне восстановлен.
7
На следующее утро к одиннадцати часам меня пригласили в кабинет Гарри Таппа. Я все еще ожидала, что мне дадут линейкой по рукам за неподобающее поведение Шерли во время лекции. Без десяти одиннадцать я зашла в туалет, чтобы оглядеть себя, и, причесываясь, уже представляла себе, что меня уволят, и, собираясь вернуться домой дневным поездом, сочиняла для матери правдоподобную версию. Интересно, а епископ вообще-то заметил мое отсутствие? Я поднялась на два этажа, оказавшись в незнакомой части здания. Здесь было чуть менее грязно — коридоры покрывала ковровая дорожка, кремовая и зеленая краска не отваливалась от стен. Я робко постучала в дверь. Вышел мужчина — он выглядел даже моложе меня — и голосом любезным, но нервным попросил меня подождать. Он указал на один из ярко-оранжевых пластиковых стульев, которыми изобиловала контора.