– Да нет, – я с сомнением поглядела на его белые ботинки. – Давайте уже не будем нарушать стилистику. Вечер начался респектабельно, пусть он и закончится респектабельно. Мы сейчас дойдём – ну, если я дойду – до Курортного зала и послушаем «Песняров». Мы ещё успеем на хвостик концерта. И я даже босиком не буду бегать.
– И ваша подруга будет довольна, – заметил Арсений Николаевич, и было видно, что мой приличный и скромный перспективный план существенно ободрил его настроение.
– Да, она будет счастлива, – сказала я. – Вот уже 15 лет она не теряет надежды меня перевоспитать.
День третий
Наутро лучший мужчина нашего пляжа на пляж вообще не пришёл.
Я сидела на своём лежаке, подвернув под себя ногу, и грызла ногти, полная раскаяния.
– Арсения нет, – трагически произнесла Милка, в очередной раз обозрев пляж. – Вавка, ты его уморила. Что у вас было ночью?
– У нас ночью было всё, – сказала я мрачно.
– Понятно. На волнорез, значит, затащила всё–таки.
– Тебе, кроме волнореза, в голову ничего не приходит? – обиделась я.
– Это тебе, кроме волнореза, в голову ничего не приходит, – съехидничала Милка и перевернулась на спину.
Я тяжело вздохнула. По–хорошему, вчерашний вечер нужно было бы выжечь из памяти. Потому что на фоне нормального спутника я выглядела совершенно идиотски. Сначала придуривалась, потом была пьяная, потом наговорила всяких глупостей, переходящих в неприличности, а потом подпевала "Песнярам". А потом ещё и посылала воздушные поцелуи из окна автобуса.
Я тяжело вздохнула, жестоко завидуя Милке. Вот Милка умеет себя вести воспитанно, людям с ней комфортно, им хочется вернуться и быть возле. А от меня всем хочется сбежать и вовек не видеть.
Теоретически после такого вчерашнего самураи делают сепуку, харакири и другие несовместимые с жизнью трагические жесты. И мне тоже бы надо. Выпить кумысу, например. Или утопиться вообще.
Идея была неплохая. Я ещё раз тяжко вздохнула, молча подняла с гальки сарафан и, на ходу натягивая его, отправились поканчивать с жизнью.
Очереди на площади не было. Миндаля тоже не было. И сокобар был закрыт на санитарный час. Мир был настроен против меня. И в принципе, я к этому уже привыкла. За последние полгода я категорически осточертела миру, и небо посылал мне недвусмысленные намёки в надежде, что я одумаюсь.
В киоске «Союзпечать» я купила синие пластмассовые клипсы в виде цыганских колец. Прямо на ходу, переходя площадь, я прицепила их к ушам, посмотрелась в стёкла машин на стоянке и нашла, что это круто.
Медуз сегодня не было, море было чистое, топиться было в самый раз. Когда меня, бездыханную, выловят вблизи турецких берегов, все будут рыдать и говорить: ах, какая она молодая, ах, какая она красавица… ах–ах…
День был прекрасный. Над миром сияло солнце. Из–под всех крыш, из всех музыкальных ящиков лились нежнейшие перепевы «Песняров», в том числе и «моя» песня – песня, названная моим именем.
В синих клипсах, в синем сарафане я шла по набережной под звуки песни, названной моим именем, чтобы искупаться в чистом море и умереть на глазах восхищённой публики.
Я выпрямила спину и растрепала волосы по плечам. Да, вот такой и надо умирать. Красивой и сильной. Как Кармен.
Но мне не удалось осуществить свои потрясающие планы. Небо сжалилось и послало спасение.
Сначала я увидела выгоревшую малиновую майку. Потом взъерошенные соломенные волосы и голубые глаза. Потом – всё остальное.
Навстречу мне двигался по набережной, глядя на меня в упор и, похоже, в упор не узнавая, потомок древних польских князей, собственной персоной во всей красе.
Мы сошлись и настороженно остановились друг перед другом, словно два врага.
– Здравствуйте, пани Эсмеральда, – проговорил князь без тени улыбки.
– Здрас–сьте, – сказала я многообещающе.
Мы помолчали, буравя друг друга взглядами.
– Я вижу, вы что–то не в духе, пресветлый князь, – спросила я, наконец, максимально ядовито. – Иль мазурка была нехороша?
– Почему же, – осторожно промолвил князь, – мазурка была хороша.
– Ну и что ж вас удержало от пылкого свидания на крепостной стене? Государственный переворот в Речи Посполитой?
Князь задумался, переломив выгоревшую бровь.
– А пани Эсмеральда меня ждала? – осведомился он, наконец, с сомнением.
– Пани Эсмеральда ждала, – многозначительно покивала я. – Пани Эсмеральда весь день не сводила глаз с пыльной Радомской дороги. И, силясь увидеть в каждом всаднике вожделенный образ, она того и гляди выбрасывалась из окна.
Он засунул руки в карманы и, щурясь от солнца, посмотрел на горизонт. Я тоже посмотрела. Ничего там не было особенного, море и всё.
– Я готов искупить свою вину, – промолвил, наконец, князь.
– Вот и прекрасно, – хладнокровно припечатала я. – Сейчас соизвольте идти со мной. Будете пить за здоровье пани Эсмеральды. Если выживете – ваше счастье, я вас помилую.
– Пошли… – расцвёл белозубой улыбкой князь.
Мы пошли. Санитарный час, как по волшебству, кончился, сокобар гостеприимно распахнул перед нами прохладные покои.
Я мстительно пихнула князя за столик, оперативно приволокла трагический волшебный напиток и хищно уселась рядом в наблюдательной позе.
– Это что? – вопросил князь, обозрев подношение.
– Эликсир жизни.
Князь с сомнением принюхался к содержимому.
– Чьей жизни? – уточнил он подозрительно.
– Разговорчики! – прикрикнула я безжалостно, горя мщением. – Пей давай! Любишь меня?
– Да! – сказал князь, делая страшные глаза и торжественно вставая.
– Ну, вот и пей!
Князь расправил плечи, глубоко вздохнул, выдохнул – и осушил стакан до дна единым духом.
И божественный напиток выжал из его глаз светлую мужественную слезу.
Арсений Николаевич кумыс пить побоялся. Да, я ему нравилась, но он не пожелал рисковать своими ощущениями. Князь выпил эту гадость практически без слов протеста и не пожалел своей расцветающей жизни за одно только право проводить меня до дома.
Поэтому всё было так, как было.
В шестнадцать пятьдесят мы с князем ушли с пляжа вдвоём и навеки.
В семнадцать пятьдесят пять мы сидели за пластиковым столиком простенькой заводской столовки и смеялись. Нам было весело. Столовка закрывалась, посетителей всех уже выгнали, и в принципе, нас тоже надо было гнать, но мы тут полюбились, и нас не гнали, а наоборот подарили здоровую миску клубничного киселя и ворох слегка зачерствевших дежурных булочек–пионерок.
– Кисель цветом, как твоя майка, – говорила я, орудуя алюминиевой ложкой.
– Это хорошая примета, – говорил князь, интенсивно уминая с киселём булочки. – Если кисель цвета моей майки, значит, всё будет хорошо.
– А всё и есть хорошо. Сейчас доедим и пойдём гулять, – командовала я.
– До утра, – командовал князь. – Булки берём с собой.
– Не раскатывайте лыжи насчёт утра, князь, – осаживала я пыл. – Булки берём. А кисель?
– Кисель съедим. Ваш эликсир жизни, моя драгоценная пани, возбуждающе действует на аппетит.
– Я надеюсь, что только на аппетит, – многозначительно говорила я. – Не рекомендую вам забывать подъезд.
– Вот что я никогда не забуду, так это подъезд. Он мне снился во сне каждую ночь.
Мы смеялись и смотрели друг на друга влюблёнными глазами.
В восемнадцать тридцать мы бежали вприпрыжку босиком по безлюдным тенистым окружным тропинкам в город. Моя сумка висела за спиной князя, в руках мы вертели свои сандалеты и описывали ими в воздухе кренделя.
– Велкам–ту–зе–хоутел–Кэ–элифорния…. – самозабвенно распевали мы хором, – сач–э–лавли–плейс, сач–э–лавли–плейс, сач–э–лавли–фэ–э–эйс…
Периодически князь останавливался, хватал воображаемую электрогитару и увлечённо имитировал бурные музыкальные импровизации. Я изображала танцевальное соло с веерами, обмахиваясь шлёпанцами.
И в принципе, мы были счастливы.
В девятнадцать тридцать мы подошли к моему дому, я предусмотрительно остановила его перед подъездом.