– Какие рефераты?! – возмущённо зашептала однокурсница Лерка, повернувшись к Моне вполоборота, – Нет, ты это слышал? Он чё, вообще, несёт, мудозвон очкастый? Мы ж с понедельника уже тю-тю… Моня криво усмехнулся:
– Да ладно, Валерия, не суетись, это всего лишь формальный, ни к чему не обязывающий акт положительного взаимодействия сторон. Он делает вид, что даёт задания, а мы, в свою очередь, делаем вид, что старательно их записываем. И даже собираемся выполнять. Таковы игры взрослых людей, детка, а играть нужно по правилам. Аккордом к его последним словам прозвучал, наконец, оглушительный звонок.
– Ладно, умник, – фыркнула Лерка, когда они, наконец, вышли на свежий воздух, – Идём в стекляшку, я угощаю…
Пока Лера курила возле кафешки, Моня щурился на тёплое вечернее солнце и вполуха слушал текущую порцию Леркиной повседневной трескотни. Так уж у них повелось. Неизвестно по какой причине, но именно с Моней, – щуплым, низкорослым и прихрамывающим (последствия перенесённого ДЦП), она чувствовала себя легко и комфортно. Видимо, это участь всех изгоев-одиночек. Они оба никак не могли похвастаться, что являются душой компании. Хоть какой-нибудь. Приходилось довольствоваться своей собственной. Лерке этого вполне хватало, а Моня…, что думал Моня, было не очень понятно, так как серьёзно он почти никогда с ней не говорил. Лера выделила его сразу из всей группы, ещё на первом курсе. С тех пор они сидят на парах рядом, и ей одной в универе, не только известно его прозвище «Моня», но и позволено так к нему обращаться. Если не считать помощи Лерке по немецкой грамматике, то на этом привилегии, пожалуй, и заканчивались. Отношения внутри этой своеобразной парочки строились таким образом: она говорила, а он, в лучшем случае, отпускал ироничные комментарии.
Переведя на неё взгляд, он внутренне улыбнулся. Лерка – приземистая, широкоплечая с высокими скулами, раскосыми глазами и приплюснутым розовым носом напоминала сильно укрупнённую и повзрослевшую подружку мультяшного медвежонка Умки. Глядя на неё, создавалось впечатление чего-то добротного, надёжного, но не слишком утончённого.
– Что ж, с прискорбием должен заметить вам, многоуважаемая сударыня, если позволите, то даже слегка попенять, о недопустимости вашей лексики, как в целом, так и в отдельной её части. Вынужден констатировать, что: чё, тю-тю, короче, гля, и прочие слова-паразиты до обидного часто встречаются в вашей речи. Я уж не говорю о том, какими словами вы изволили именовать давеча уважаемого доцента Верещагина…
Лерка дружески стукнула его по плечу, и Моня невольно поморщился:
– Ситуация, милостивая государыня, усложняется ещё и тем, что манеры ваши также оставляют желать лучшего, а настоящий трагизм, не побоюсь этого слова, заключается ещё и в том, что вы, как это ни странно, заканчиваете филологический факультет, и без пяти минут являетесь дипломированным лингвистом…
– Ну, хватит, Моня, ты хоть когда-нибудь можешь быть серьёзным?
– Да уж куда серьёзней! Когда речь идёт о судьбе моей любимой русской словесности, – он уклонился от тяжёлой Леркиной руки, довольно ловко проскочив внутрь, – …то серьёзный подход – это просто моё второе имя! – плюхаясь на первое свободное место, со смехом закончил он.
– Барышня, – преувеличенно торжественно обратился он снова к насупленной Лере, – Хот-дог и молочный коктейль, соблаговолите,… сказал бы я, если бы не являлся джентльменом.
Выйдя из кафе, Моня кивнул Лерке, и сообщил, что на остановку не идёт, хочет пройтись. Увидев, каким радостным домиком приподнялись Леркины коротенькие бровки, предупредительно заметил, что прогулки сегодня не получится, дела… Он знал, что Лера смотрит ему вслед. И будет смотреть, пока сможет его видеть. Ему для этого не нужно было оборачиваться… Даже если подойдёт её автобус, который ходил не чаще одного раза в час (Лерка жила в новом микрорайоне, на окраине), она туда не войдёт, пока сможет видеть Моню. Что уж тут поделаешь, если она давно и безнадёжно влюблена в него. И знал об этом, увы, не только Моня, но и весь курс. Он сочувствовал Лерке, где-то даже симпатизировал ей, но помочь ничем не мог. И дело было не в нём, и даже не в ней. А в том, что была Ангелина, которую впервые он увидел в тринадцать лет. И тогда же полюбил. Почему-то он сразу понял, что это настоящее. И что это навсегда.
А Лерка хорошая. Смешная и преданная. Могла бы быть отличным другом, если бы не некоторая интеллектуальная ограниченность. Только такой дурёхе, как она, могла понравиться намертво прилипшая к нему с первого класса дурацкая кличка Моня. Лерка пришла в восторг, и заявила, что она ему очень идёт. И ещё, что если бы она уже не была ему дана, её бы следовало придумать. Лерка наивная, добрая и отзывчивая. Но она не Ангелина.
15 апреля Стена Facebook
АЛЬГИЗ
Приветствую вас, мои, к счастью, смертные други!
Моё глубокое убеждение заключается в том, что некоторым людям нельзя жить. От слова совсем. Иначе, достигая своей половой зрелости, они непременно начнут размножаться и заполонять планету такими же ядовитыми и отвратительными тварями, какими являются сами. Но более всего они опасны тем, что изначально предав себя, они, затем, проделывают то же самое с любящими их людьми. Обволакивая, завораживая и выпуская, наконец, ядовитое своё жало прямо в наполненное любовью, и не ожидающее подвоха сердце. Таковой является Ангелина О. Всего лишь за несколько лет, она добровольно, и без чьей-либо помощи, превратилась из маленькой феи с искрящимися глазами в отвратительную и жирную шлюху. Что должен испытывать человек, запомнивший и полюбивший именно то нежное и трогательное создание, и вдруг, по прошествии нескольких лет, обнаружив перед собой эту уродливую, размалёванную и оскорбительно вульгарную даже для потаскухи деваху?!! Что чувствовал бы ты, мой неизвестный и случайный читатель? Когда эта, с позволения сказать, женщина, спустя десять лет, встречает тебя, подходит, развратно виляя толстыми бёдрами, и, как ни в чём не бывало, спрашивает: «Может, посидим, как-нибудь?» Как вам идея? Вот и я о том же… А знаете, что хуже всего? То, что эта продажная мразь даже не помнит о том, что было между вами десять лет назад. До того, как она, подло, низко, не потрудившись сказать ни слова человеку, который любил её больше жизни, не уехала в другую страну. Она всё ЗАБЫЛА! Причём, было бы лучше, если бы она сделала это специально, намеренно, чтобы, дескать, не ворошить прошлое. Это было бы ещё понятно. Нет, она забыла просто так. Походя. Как что-то такое, что не имеет особой ценности. Абсолютно ВСЁ забыла! Она смотрит на тебя некогда прекрасными, а сейчас мутными, похотливыми глазёнками, в обрамлении опухших век, в каждом из которых плещется, как минимум, по полбутылки креплённого, и глупо хихикая, тычет тебя пухлым кулаком в бок…
Такие люди не должны жить! Потому что от их зловонного пребывания на этой планете отравляется всё живое, истинное и любящее.
Засим, прощаюсь с вами, живите… пока…
3.
Николай Иванович Пестрыкин, сорока восьми лет от роду, снова чувствовал пока ещё не слишком явное, но оказывающее заметное влияние на всё его самочувствие в целом, нарастающее к вечеру томление, которое аккумулировалось, в основном, в нижней части туловища.
– Пройдусь немного… – крикнул он жене.
– Ты куда? Ужин скоро… – жена вышла из кухни, потная, раскрасневшаяся, с полотенцем через плечо.
– Я после, душно в квартире, – стараясь подавить мгновенно образовавшееся глухое раздражение, и открывая дверь, чуть слышно ответил Пестрыкин.
Впервые это случилось, когда ещё был жив Гарри. Тогда они только переехали в эту глухомань, жилищный комплекс «Лесная сказка». Названию соответствовало здесь только наличие небольшого, пока ещё не занятого многоэтажками, отстоящего где-то в полукилометре от новостроек, небольшого участка лесополосы. А ещё сказочные ароматы, долетающие под напором юго-западного ветра от расположенной недалеко свалки, которую обещают, но всё никак не утилизируют. Ну и конечно, абсолютно сказочным было расстояние, которое приходилось преодолевать, чтобы доехать до центра. Но они всё равно были рады. Ещё бы, полжизни жили то с его родителями, то в убогой полуторке, доставшейся от бабки. Десять лет вчетвером на 38 метрах… Конечно, после этого трёхкомнатная квартира, даже у чёрта на куличках, покажется королевскими апартаментами. Им и казалось. Особенно вначале. Тем более что дочка прожила с ними всего год, так как вышла замуж и переехала в соседний город. Сейчас-то, малость попривыкли уже. Николаю Ивановичу даже нет, нет, да и закрадывалась в голову колючая мысль, и зачем было переезжать, городить весь этот огород? Но Катерина, жена, столько времени канючила: это продадим, а то купим, сколько можно на голове друг у друга сидеть, хоть на старости лет поживём, как люди… Ну и продали, хоть и с трудом несчастную эту полуторку, да плюс дачу родительскую, да добавили то, что удалось немного подсобрать, и купили вот… А что толку? Дочь уже с ними не живёт, сын в следующем году оканчивает школу и то же вряд ли надолго задержится. Он и сейчас-то ведёт себя с родителями, в лучшем случае, как квартирант. И когда приходит домой, немедленно закрывается в своей комнате, а с родителями общается крайне неохотно и исключительно междометиями. Николай Иванович как-то невесело заметил жене, о преимуществе мест общего пользования. А то бы с родным сыном они, вероятно, совсем перестали встречаться. К тому же Пестрыкин жалел, что пришлось оставить такой удобный, и такой обжитой район, который любил и по которому тосковал, так как жил там практически всю свою жизнь. И перманентно злился на жену, которая всё это затеяла, и перевезла их сюда, откуда до работы ему добираться больше часа, где ни одной знакомой души и за два с лишним года он так и не узнал, как зовут соседей, живущих на одном с ним этаже.